Сестра поджала губы, но не сказала ни слова поперек. Неумело похлопала по юбке ладонью, подзывая собаку, и увела ее, тихо прикрыв дверь.
Бестолочь, подумал мистер Вейр устало. Когда возница теряет поводья, телега летит в тартарары. Так и их дом. Хильда только и делает, что жалуется, как трудно в наше время найти хорошую прислугу. Одна лишь Эффи могла всё. Везде поспевала – и хозяйство вести, и воспитывать детей, и устраивать музыкальные вечера. Дом звенел от смеха, вечно там что-то творилось – званые обеды, праздники, бридж с друзьями по пятницам. И всем заправляла его красавица жена. Чудила иногда, конечно, но даже причуды были ему милы. То принесет диковинное растение в кадке, а оно вымахает до самого потолка; то купит картину у студентика из школы искусств – «Он точно станет знаменитым, я чувствую!». И ведь была права: в прошлом году он золотую медаль взял на выставке в Париже. Как его звали?.. Несса должна знать.
Внезапно кольнуло в левом боку, и спустя пару секунд – еще раз. Мистер Вейр охнул тихо, прижал ладонь к ребрам. Ничего, так бывало; сейчас пройдет. Зря он окунулся в это прошлое с головой. Какой теперь в этом толк? Тех, кто ушел, не вернуть. Остаются от них вещи – часы, полученные в подарок к свадьбе; картины на стенах, пальма, упершаяся в потолок. Остаются дети. Фотографии. Даже запах её волос он, кажется, помнил – тёплый, пьянящий.
Вот уже и боль утихла, а он все сдавливал бок, зажимая невидимую рану, словно боялся кровью истечь. Навалилась слабость, а вслед за ней – обида какая-то: вроде полон дом народу, а никто не зайдет, не спросит: как ты? может, принести что? зажечь лампу? На улице стемнело, и он уже не мог разглядеть на столе своих рук, по-прежнему сжимающих часы. Погладил нагретое в пальцах золото, спрятал бережно в ящик стола и поднялся тяжело, опасливо, готовый к новой боли. Пора было переодеваться к ужину.
Зной поднимался от раскаленной мостовой, точно клубы пара, и уходил в прохладную бирюзовую высь. Там он, должно быть, умирал, и мысль об этом приносила облегчение. Где-то наверху сейчас хорошо, думала Делия, заглядывая в небо, раскрошенное на кусочки ажурными полями ее шляпки. До заката было еще далеко, а город остывал медленно, как большая чугунная сковорода. Ладошка Тави в ее руке вспотела так, что это чувствовалось сквозь перчатку.
По тротуару плыла разгоряченная толпа, колыхались юбки, покачивались зонтики. Уличный шум тонул в вязком воздухе, как в вате, только цоканье конских копыт отдавалось гулким эхом.
