— Санкцию на свидание с женой и сыном дадите вы? Или руководство?
— Это не простой вопрос, Всеволод Владимирович… Мы разделим его на два этапа…
— То есть?
— С матерью вашего сына вы встретитесь в ближайшие дни, после того как начнете писать сценарий… Стенограф Коля, видимо, неприятен вам, так что я попрошу подключиться к работе нашего милого Макгрегора… Не возражаете, Викентий Исаевич? — не глядя на Рата, утверждающе опросил Иванов.
— Я с радостью, — ответил тот. — С Максимом Максимовичем одно наслаждение трудиться, школа…
— Вы не спросили мое мнение, Аркадий Аркадьевич, — сказал Исаев, продолжая жадно смотреть на людей, шедших по проспекту, на очереди возле троллейбусных остановок, на витрины магазинов, не мог скрыть восхищения стадионом "Динамо" (Иванов заметил: "Наш, мы строили") и повторил: — Мое мнение вас не интересует?
— Отводите Рата?
— Отнюдь… Я начну работать лишь после того, как получу свидание с… женой… матерью моего сына… И с ним, Саней…
— Договорились, — легко согласился Аркадий Аркадьевич. — Накидайте пару страничек плана сценария, никакой конкретики, вероятия… После этого получите встречу. Если передадите наметку, встреча состоится на квартире… Не напишете — свидание в тюрьме.
— В тюрьме… — повторил Исаев.
— Подумайте, — сказал Иванов. — Я понимаю ваше состояние, но не торопитесь с окончательным ответом… Ваше постоянное недоверие к нам, своим коллегам, может обернуться всякого рода непредвиденными трудностями, Всеволод Владимирович.
— Я ответил, Аркадий Аркадьевич. Другого ответа не будет…
Под утро Исаев проснулся от истошного вопля; он вскочил с койки, потер лицо; выл кто-то совсем рядом, скорее всего, в соседней камере; потом он услышал крик; немец, голос знакомый, господи, это же Риббе — тот, с которым Макгрегор сводил его в "Лондоне".
— Нет, нет, молю, не надо! Я согласен! — вопил Риббе. — Не надо!
— А когда ты пытал коммунистов, о чем тогда думал?! — человек не кричал, но говорил с болью, громко; потом забубнил переводчик.
— Я не пытал! Клянусь! Я никогда никого не пытал! Я работал в картотеке, пощадите, молю!
Штурмбаннфюрера, видимо, вытаскивали из камеры, он хватался за дверь, сопротивлялся, потом ему заломили руки — судя по тому, как он взвизгнул, и быстро потащили по коридору; крик его был слышен еще минуты три, потом где-то хлопнула дверь, и настала гулкая тишина…
Прошло еще четыре недели; свидания не было, на допросы не вызывали: прогулка, гимнастика, прикидки возможных партий, лицо Сашеньки в глазах, и глаза сына — в минуту прощания в Кракове, декабрь сорок четвертого…
