— Он только что ушел, господин Зооле, очень сожалею! Хотите, чтобы я послал за ним человека? Возможно, он еще ждет такси.
— Нет, спасибо, — ответил Исаев, — пошлите вашего человека в отель "Метрополь”, это наискосок, пусть оставит портье письмо моего друга, он же принес мне письмо?
— Оно передо мной, господин Зооле, сейчас оно будет в "Метрополе".
В шифрописьме говорилось: "Спасибо за ценнейшее сообщение. В Берлин вам возвращаться рискованно, позвоните в посольство, назовитесь и оставьте адрес, о вас позаботятся…"
Через полчаса Исаев, сломанный и раздавленный, выехал на аэродром и взял билет в Берлин…
А может быть, действительно в стране случилось самое страшное, и к власти пришли те, кто хочет Гитлера? Кто же его хочет?
И он не посмел тогда дать ответ на этот вопрос — жалко, сломанно, с ощущением мерзкой гадливости к самому себе…
…Куда бы я отсюда ни бежал, сказал он себе тогда, понимая, что в который уже раз оправдывает себя, вымаливая у себя же самого индульгенцию, меня всюду будут воспринимать как оберштурмбаннфюрера СС, врага, нациста, губителя демократии… Я лишен права сказать, кто я на самом деле, потому что враги начнут кампанию: "гестапо и НКВД умеют сотрудничать даже в разведке, совместимость”… Вальтер Кривицкий ушел чистым… Я служил в РСХА, я замаран тем, что ношу руны в петлицах и имею эсэсовскую наколку на руке…
Ну ты, сказал он себе, вернувшись в Берлин, сейчас надо сделать все, чтобы вернуться — нелегально — домой. И уничтожить там тех, кто предал прошлое. Это высшая форма преступления — предательство прошлого. Такое не прощают. За это казнят…. Ты способен на это? Или ты трус, спрашивал он себя требовательно, с бессильной яростью.
Эта мысль постоянно ворочалась в нем до того дня, пока он не прочитал фрагменты плана "Барбаросса", а затем получил шифровку из Центра, поначалу испугавшую его, ибо никто не знал его нового адреса: "Ситуация в Югославии складывается критическая, враги, провоцировавшие дома репрессии, ликвидированы, просим включиться в активную работу".
Исаев испытал тогда счастливое облегчение, уснул без снотворного, однако наутро проснулся все с той же мыслью: "значит, ты все простил? Ты все забыл, как только тебя поманили пальцем?"
Но тогда он уже вновь обрел право дискутировать с самим собою, и поэтому он круто возразил себе: "Меня поманили не пальцем, я не проститутка, мне открыто сообщили, что были репрессии и что с приходом нового наркома Берии прошлое кануло в Лету: Марат — Дантон — Робеспьер, революция не бывает бескровной…"
