— Чему вы его учили? — негодовал епископ. — Надо совсем потерять разум: пригреть большевистского выкормыша и думать, что через месяц он будет наш душой и телом. Опростоволосились с этими листовками так, что хуже и не придумаешь.
— Значит, он видел?! — ахнула Аксинья.
— И видел, и слышал, и уже сообщил куда следует.
— До гепеу-то пока не дошло? — еще больше заволновалась старуха. — И когда это он успел, проклятый?
— В гепеу пока не знают, но надо срочно что-то предпринять, иначе дождетесь беды. Забирай своего умного помощника, и чтоб теперь же ни одной бумажки в сундуке не осталось. Найдите более надежное место.
— Да нешто, владыко, не знаете, что старик на ладан дышит? А потому мне с ним тащиться — обуза одна.
— Дело твое, но чтоб сегодня же ни одной бумажки там не оказалось. Взяла в толк?
Аксинья встала, засобиралась уходить.
— Погоди! До каких пор этот внучек твой названный, как его, Васька, что ль, у тебя под ангельским крылом будет?
— Так вы сами же велели,
— Велел да развелел.
— Ладно ли будет так-то? Ежели я выгоню, владыко, его, что люди скажут?
— А разве кто велит прогонять? Сделай, чтобы он сам ушел. Ступай.
Аксинья направилась к двери, Егор спрятался за колонну в темном храме. Давила мысль: загубили дочь, могут умертвить и единственного внука. К недавно родившемуся в нем чувству ненависти присоединилось другое, пока еще смутное чувство, похожее на желание отмщения.
Когда за Аксиньей закрылась последняя дверь церкви, все тот же бас продолжал:
— Промашку с листовками я без наказания не оставлю. Следующее поручение дам после поездки в Петроград. А пока — не спускать с отрока глаз. Это уж ты лично передашь старухе. — Синезий ни разу не обратился к своему собеседнику по имени. — Пусть не разрешает выходить из дому, пусть подольше лечит его.
У дьякона обнесло голову, ноги подкосились, он ухватился за выступ в стене, чтобы не рухнуть, Но сознание его не покидало. Так вот оно что! Это они свели в могилу Устиньюшку. За что? Изверги! Будь что будет, но грех на своей душе он носить не станет, не допустит, чтобы и с мальчишкой, с внуком его, погубление свершилось. Не станет он больше молчать, с него довольно.
И вот он перед Ковалевым. Излил все, до дна. Сидит, опустошенный, но успокоившийся, с отрешенным, потусторонним взглядом давно выплаканных глаз.
