— А как вот ты считаешь: единоличник Глебов, который на собрании так зло выступал против Романова, что он за птица?
— Да не крупная, так, прикормленный подкулачник. Перед Плотниковым на брюхе ползает.
— Ну так что ж? — Ковалев хлопнул по плечу Ивана, — Слыхал, что и по заячьему следу до медвежьей берлоги доходят. Правда, истина, она объявится рано или поздно.
— Вот опять же взять дело с Шубиной. Кулачье ведь оклеветало! А мы и уши развесили: в стенгазете карикатуру нарисовали на Ефросинью Никифоровну. Расшумелись, раздули из мухи слона, кто-то из руководства колхоза подсказал. Дело это, значит, прошлое, а все одно неприятно.
— Карикатуру, говоришь?
— Нарисовали женщину с подбитым глазом, с доской на шее. А под карикатурой подпись: «Воровство — пережиток прошлого. Ликвидируем воров как класс». И еще… — Иван замялся опять, посмотрел на Ковалева с робостью.
— Говори, говори, жарь по-комсомольски, — подбодрил тот.
— Уполномоченный, говорят, заступается за Шубину неспроста. Наверняка шуры-муры с ней завел.
Ковалеву захотелось ответить что-то дерзкое, но он сдержался, промолчал. Иван, не замечая будто, продолжал:
— Сами понимаете, деревня есть деревня, мигом все разносится, ничего не скроешь. Сарафанная почта исправно, работает, любые слухи быстрее телеграмм разлетаются.
— М-да, положение, — зажав голову в широких ладонях, Ковалев глубоко вздохнул. — Ловко сработано.
— Да что тут такого? — Назаров пытался сгладить впечатление от разговора. — По-моему, никому не запрещено насчет любви. Ведь девушка, говорят, как тень: ты за ней — она от тебя, ты от нее— она за тобой.
— Ну, довольно, ты-то откуда про это знаешь? Я ведь о деле зашел поговорить.
— Я слушаю, — с готовностью откликнулся Иван.
— Не только слушать, но и действовать придется. Подбери-ка трех-четырех надежных ребят, провернем одну нехитрую операцию.
— Какую?
— Потом все объясню, когда вечером соберемся здесь вот.
Долог летний день в Костряках, но как только солнце начнет прятаться за Красную гору, считай, что он кончился. Иван Назаров не успел еще собрать ребят, как опустились сумерки. Вызванные в контору комсомольцы сходились по одному. Ковалев, расстегнув ворот гимнастерки, ходил из угла в угол и поскрипывал новыми хромовыми сапогами, начищенными до блеска. Огня не зажигали, говорили тихо. Наконец пришел и сам Назаров, последним — Николай Широбоков, тот самый длинный парень, прозванный каланчой.
— Ну, присаживайтесь поближе, — пригласил Ковалев. — Все собрались? — Иван утвердительно кивнул головой, и он продолжил: — Все знаете, где висит почтовый ящик в селе?
