— А всему виной она, война. Брата родного, единственного… Стою я на коленях и говорю: «Братик мой Гришенька, прости меня, окаянного, давай рану перевяжу». А чего там перевязывать-то, он, бедняга, не дышит уже. Я ему все равно говорю: «Сейчас рану твою перевяжу, подымешься, Гриша. Пойдем к комиссару нашему, простит он тебя…» — Саблин достал платок и аккуратна вытер подстриженные усики. — А-а, что там говорить, братоубийство шло неслыханное, хоть и называлось оно по-иному — гражданская война. — Он тяжело вздохнул и добавил: — К концу того боя мне самому осколком гранаты руку пробило, — Саблин ссутулился, поднял воротник и больше не произнес ни слова.
— Какой же ветер занес вас в наши края? — первым нарушил молчание Ковалев.
— Время было такое, только приладишься к жизни, и опять летит все вверх тормашками. После войны я долго скитался по белу свету, чтобы забыть то свое братоубийство. Старался держаться подальше от родных мест, счастья искал, а оно, видать, стороной прошло. Сороковой год вот уже разменял. — Саблин опять мельком взглянул на уполномоченного. Первое впечатление менялось: «Хоть и молодой, а в разговоре осторожен. Попусту не любопытствует. Видать, дураков в гепеу не держат».
Ковалев дернул вожжи, конь перешел на рысь. Вечерело. Под горой показалось село Костряки. Три неровных ряда — три кривых улицы втиснуты в зеленый коридор хвойного леса. Над десятками труб в морозном воздухе стоят столбики дыма. Соломенные крыши вперемешку с редкими тесовыми и крытыми железом, пятистенки в ажурной вязи резных наличников — с покосившимися и почерневшими от времени домишками на два‒три окна.
— Поедем сразу на квартиру, — оживился Саблин, — хозяйка одинокая, вдовая, без ребятишек. Обычно мы к ней определяем начальство на постой У нее к дому прируб сделан — будете квартировать сколько надо в отдельной комнате. При вашей работе, думаю, так-то будет удобнее.
На улице было пустынно, кое-где в окнах светились тусклые огоньки.
Саблин привел Ковалева в дом Ефросиньи Шубиной в тот момент, когда хозяйка при слабом свете привернутой маленькой керосиновой лампы, подоткнув подол, доскабливала последние половицы.
— Встречай начальство, хозяюшка! — громко произнес Семен Кузьмич, впуская в дверь белые клубы холода. Огонь в лампушке закачался. — Помогай бог!
— Ой, кто там? — Ефросинья испуганно повернулась в полумраке и вместо ответа на приветствие отрезала: — Что зенки-то пялишь, бесстыжий? Видишь, делом занята. Лешак вас носит не вовремя, никакого покою. Вот закончу уборку, тогда и поговорим.
