Изданные в Москве сборник и статья обрадовали Хемингуэя. В августе 1935 года он отправил Кашкину обстоятельное письмо, в котором для адресата было немало лестного: «Приятно, когда есть человек, который понимает, о чем ты пишешь. Только этого мне и надо. Каким я при этом кажусь, не имеет значения». Далее он писал, что буржуазная критика «смехотворна», в то время как «новообращенные коммунисты». т. е. те, кто поверхностно усвоил марксистскую фразеологию, что было модно в те годы, «Стараются быть правоверными, озабоченными лишь тем, чтобы только не было бы ереси в их критических оценках».
Видя, сколь серьезно и уважительно относится Кашкин к его творчеству (что отнюдь не исключало критических оценок), Хемингуэй счел полезным. ознакомить советского критика со своей общественной позицией. При этом он, конечно, понимал, что Кашкин далеко не во всем с ним согласится. Хемингуэй же, отстаивая свою концепцию индивидуализма, не хотел связывать себя никакой политической программой. Он не приемлет марксизма, в котором усматривает посягательство на свою свободу как высшую ценность. Любое государство представляется ему враждебной силой. Уподобляет писателя «цыгану», который ни от кого не зависит, никому не подвластен. Классовая точка зрения кажется ему свойством ограниченного таланта. Художник мирового масштаба, а себя он, видимо, относил уже к таковым, принадлежит всему человечеству.
Конечно, эти взгляды Хемингуэя не были абсолютными, застывшими. Мы знаем, что в пору испанских событий он «полевел», отождествил себя с конкретными политическими силами, республиканцами, антифашистами.
Но в чем он был непоколебимо тверд, так это в отстаивании своей писательской свободы. Художник слова, утверждал он в письме Кашкину, «ничем не обязан любому правительству. И хороший писатель никогда не будет доволен существующим правительством, он непременно поднимет голос против, властей, а рука их будет всегда давить его. С той минуты, как вплотную сталкиваешься с любой бюрократией, уже не можешь не возненавидеть ее. Потому что, как только она достигает определенного масштаба, она становится несправедливой».
Конечно, Хемингуэй односторонен, когда представляет конфликт художника и властей — причем любых — как абсолютный и неизбежный. Но его протест против «бюрократов», против их вторжения в сферу художественного творчества, безусловно, справедлив!
И во втором письме к Кашкину, датированном январем 1936 года, заметны и его дружеское расположение, и признание компетентности советского критика: «О моем творчестве вы знаете больше, чем кто-либо другой», — пишет Хемингуэй, приглашая Кашкина в гости. Можно лишь сожалеть, что их личная встреча не состоялась. Что же касается Хемингуэя, то характеристикой писателя служат такие слова из письма московскому адресату: «Может быть, вы враждебны всему, во что я верю, но я предпочитаю получить оплеуху от умного противника, хорошо знающего меня, чем слушать замшелую интеллектуальную размазню, производимую у нас в США под общим названием «критика».
