Птолемей Прист вернулся к крыльцу медпункта, отфыркиваясь и вытирая голый торс полотенцем.
— Мене сана ин корпоре инвиниес! — пророкотал он. — Это точно! — хмыкнул начальник милиции — Бегал, значит, как говорится, ин медиас гентес?
— Магна чарта бибертатум, — туманно отозвался центурион, усаживаясь на ступеньках и вытягивая длинные мускулистые ноги. — Эссе фемина, Федор, эссе фемина! — Он подумал и добавил. — Витае магистра!
— Клавка научит, — согласился Федор Борисович — Точно, учитель жизни! — Он взглянул тревожно во внезапно посуровевшее лицо центуриона и успокоил; — Это к тому, Квинтыч, что фемина она жизнью умудренная и многому тебя в нашей жизни научит. Истинно говоришь — наставница она для тебя в нашем мире.
И, желая сменить тему, добавил:
— Ну, что там твои гаруспики нагадали?
— И гаруспики, и авгуры сулят удачные Игры, — сказал центурион. — Я думаю, мы начнем с плясок?
Очнувшийся от дремы Гладышев перевел слова центуриона.
— Вчера наплясались, — буркнул Дыряев. — Как ты со своим Мусом в город намылился, так у нас самая пья… тьфу, черт!., самый разгар плясок и начался. Вон Степа до того вчера наплясался, сегодня членом пошевелить не может. А еще через костер сигали, так твой корникулярий мужские достоинства на огне подпалил. О песнях уж и говорить не приходится, одну только «Гей, на Тибре!» раз десять исполняли. Махнут стопку и давай реветь, как на Тибре и к чему молодой легат матроночку склоняет!
Дыряев подумал и добавил:
— Тяжело им сегодня, не знаю, когда мы сможем Игры начать!
Птолемей Прист с ленивой брезгливостью разглядывал оживающих легионеров и милиционеров. Более всего они напоминали осенних мух, ощутивших первые холода. Некоторые брели к воде, чтобы плеснуть ладонью на пухлое лицо живительной влагой.
— Аспике нудатес, барбара терра, натес! — в сердцах бросил центурион. — Нон каптат мускас!
— Полюбуйся, варварская страна, на голые ягодицы, — перевел Гладышев. — Они даже мух не ловят!
— Ягодицами? — заинтересовался начальник милиции, и учитель рисования фыркнул, представив себе столь удивительную картину.
— Ад воцем, Квинтыч, — сказал Дыряев. — Твои все требуют, чтобы мы состязались по римскому, значит, обычаю. Голяком, значит. Ты, Квинтыч, пойми, у вас там, в Риме, нравы вольные были, мальчиков, говорят, портить не за грех было. А мои милиционеры народ нравственный, голяком к народу не выйдут. Да и боятся они твоих, центурион. Давай, брат, по-честному, я тебе как цивис цивису говорю, будем состязаться в исподнем, чтобы позора не было. Да и глаза завистливого беречься надо. А то как бы твоим и в самом деле ягодицами мух ловить не пришлось.
