Помнится, в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он, Прист, в чем-то соглашался с ними, но вот о чем шла речь, центурион — хоть убей! — не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные морды, и билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж идиотская песня:
А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.
Эх, пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы — цезарь к ним меня манил!
Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось — жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды — исчадия Ада — так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!
Птолемей осторожно сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.
Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.
— Проснулись, Птолемей Квинтович? — певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.
В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.
Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.
— Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? — участливо спросила женщина.
Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.
— Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! — сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. — Выпей, легче будет!
Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно — Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.
— Ты кто? — морщась, спросил центурион.
— Забыл? — Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. — Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!
