Ах неразумные предки дуче! Ну зачем вас, непутевых, занесло в наш двадцатый век? Жили бы себе до Рождества Христова, бились с персами, парфянами да галлами, держали бы узде греков и иудеев, в свободное время ходили в свои хваленые термы да убеждались бы своими сенаторами, что Карфаген должен быть разрушен. Так нет, занесло вас с вашими коротенькими и ненадежными мечами во времена космических полетов и незыблемости бюрократии. Не ваше это время, квириты, совсем не ваше!
Мало того что чужды вы этому миру, вы еще и опасны для него, ибо нарушаете сложившееся равновесие. Вечно вы становитесь помехой естественному течению мировых процессов — то библиотеку сожжете, то Архимеда зарубите, а то по сговору с первосвященниками еврейскими и самого Бога на крест отправите!
В нашем столетии нравы стали помягче — распять, конечно, не распнут и на арену ко львам не бросят, а вот персоналку члену партии слепить — плевое дело.
Сколько их было, безвестно канувших в Лету членов партии различного ранга, испытавших на своих плечах тяжесть персонального дела! Более всего персоналка сродни акту каннибализма, когда-то распространенного среди аборигенов страшных Соломоновых островов. Собираются эти аборигены, обвиняют сородича в нарушении табу, разводят костер и под протяжные ритуальные песнопения съедают соплеменника. Съедаемый не вправе при этом возражать: вождь и старейшины уже приняли решение, а они ошибок не допускают. Провинившийся член парт… тьфу!., абориген должен лишь каяться, что оказался недостаточно вкусным.
Но мы несколько отвлеклись.
Уже брезжил сероватый безрадостный рассвет, и Сафонов принялся сворачивать газеты с остатками ночного пиршества, уже прогромыхали у школы доспехи сменяющихся легионеров, уже прокричали утренние петухи, возвещая начало первого из отпущенных секретарем райкома дней, когда далеко у меловых гор по ту сторону Дона загромыхало длинно и раскатисто, словно кто-то неуклюжий пытался кататься на пустой жестяной крыше.
— Гроза идет, — задумчиво сказал Пригода, распахивая окно и выглядывая на улицу, наполненную нежным посвистом и щебетанием мелкой птичьей сволочи.
— Це добре, — сказал Волкодрало. — Хлеба будуть ыдкавни.
— Да не придуряйся ты, Ванька, — с досадой сказал Пригода. — Тоже мне хохол нашелся! Ты ж и родился здесь.
Сафонов заулыбался, покачивая крепкой круглой головой, которая от этих покачиваний приобрела сходство с бильярдным шаром.
— А и то, — сказал он, — если посмотреть повнимательнее, в каждом человеке живет иностранец.
