На дворе поповского дома разожгли костер. Котовский в меховой куртке и алых брюках во все горло распекал командира батареи Просвирина, кроя его божьим матом.
Широкоплечий Просвирин сутулился. Широко раскрытые ладони мясистых толстых рук он держал за спиной, растерянно шевеля большими пальцами; изредка правая рука отрывалась и прикладывалась, дрожа, к козырьку выцветшей защитной фуражки.
Папаша Просвирин в бою казался гигантом, в мирных служебных делах труслив был необычайно и Котовского боялся как огня. Когда в бригаде что-либо случалось и Котовский начинал метать громы и молнии, умудренные опытом командиры под тем или иным предлогом всегда подсовывали ему Просвирина. Седоусый комбат молча стоял перед взбешенным командиром и моргал добрыми глазами. Отругав Просвирина, Котовский обычно сразу же успокаивался. В это памятное утро Просвирину влетело за то, что у него громыхают орудия.
Собрав из обозных и легкораненых сводный пеший эскадрон (дорог был каждый человек) и оставив его вместе с обозом в селе, Котовский вывел бригаду в поле. Выслали головной дозор и незначительное боковое охранение. Бойцы двинулись в молчании, переменным аллюром. Орудия пустили по целине, чтобы меньше было грохота.
В пяти километрах от города поймали двух казаков. Они сообщили, что в Проскурове сосредоточено несколько воинских соединений и громадное количество обозов. Казаков связали и уложили на пулеметные тачанки.
На подступах к городу у железнодорожного переезда Котовский остановил бригаду. По эту сто-рону насыпи дома железнодорожников утопали в фруктовых садах, здесь было много темнее, чем в поле. Эскадронный Вальдман пошел пешком на станцию и, вернувшись через несколько минут, доложил только что пришел с востока эшелон. Петлюровские солдаты бегают по перрону, звеня котелками и громко перекликаясь.
Мимо бригады прошла группа петлюровских офицеров.
— Какая часть — спросил один из них.
Котовцы молчали. Офицер плюнул и присоединился к своим он был заметно навеселе.
Стараясь меньше греметь, папаша Просвирин расставил у самого шлагбаума свои четыре пушки. Артиллеристы бесшумно окопали их, передки отъехали.
Держа растопыренную пятерню у козырька, Просвирин подошел к Котовскому. Теперь это был совсем другой Просвирин, чем в поповском дворе, — хладнокровный, весь какой-то подобранный. Нагнувшись к Просвирину с седла, Котовский вполголоса отдал приказание:
— Два орудия — картечь! Два — высокие разрывы над городом! Круши, папаша!
