Нас угощала чаем хозяйская дочка, худенькая девушка в открытом платьице без рукавов. Ее беспокойные глаза горели любопытством, она просила нас:
— Товарищи, расскажите же что-нибудь про войну!..
Хозяйская дочка напомнила мне жену Вани, командира первого полка. Он вез ее с собою из Бессарабии. По дороге, в лесах Подолии, она заболела тифом. На подводах не было места, и, для того чтобы ее подвезти, нужно было выбросить три ящика снарядов. Она лежала под палящим солнцем на краю дороги и стонала в беспамятстве. Взять ее с собой было нельзя, оставить — тоже. Мы были в заслоне, сзади шли петлюровцы.
Ваня взял ее на руки и ушел в лес. Вскоре мы услышали выстрел, один-единственный. Потом Ваня вернулся к нам один, без жены.
— Не осудите меня, братцы, — сказал он, и голос его дрогнул. — Жена моя умерла… Что тут женщине страдать меж нами Уж вы не осудите, братцы…
Мы ничего не ответили, простили Ване величайшее зверство за великую его любовь к людям, к жене.
Девушка, хозяйская дочь, разливала чай. Чайник она держала в правой руке, тоненький мизинец-пальчик, покрытый синими жилками, был отставлен может быть, от горячего пара, может быть, из кокетства. Ее беспокойные глаза были широко раскрыты на мир, она хотела услышать что-нибудь про войну. Но что могли мы ей рассказать..
Утром дивизия грузилась в эшелоны. Мы ехали с командиром на машине по мощеному шоссе к вокзалу. На пустырях, у заборов еще валялись неприбранные трупы, по канавам шмыгали жирные одичалые псы…
На запасных путях исходили паром потрепанные войной паровозы. Эти паровозы должны были увезти нас в Москву — туда, где армия готовилась к новым победам.
Его именем названа улица в тихом украинском городке. Вымощенная булыжником, она идет от базарной площади мимо белоснежных мазанок, мимо вишневых садов к вокзалу, В привокзальном саду летними ночами заливаются соловьи. Городок этот стал районным центром, в нем появились школа, садоводческий техникум и звуковое кино. У вокзала выросла железобетонная громада нового элеватора.
Портрет этого человека, писанный маслом с неизвестной фотографии, долгое время висел в Музее Красной Армии. И все же люди, живущие на улице, носящей его имя, вряд ли представляют себе отчетливо, кому это имя принадлежало…
Я хорошо помню мягкие волосы — выцветшие на солнце, а может быть, седые — над высоким лбом» прямую осанку, худое лицо со скулами, туго обтянутыми загорелой кожей. И на этом лице воина и аскета — голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, глаза из тех, о которых говорят, что они с сумасшедшинкой. И в этих глазах, всегда прямо, и смело глядевших на мир, отражался весь тот дикий сумбур мыслей, которые клубились в его странной голове.
