— А что, еще и следователь будет? — спросил Сенька.
— А как же. Он-то уж поговорит, будь уверен, — сказал Ахрамеев и встал. — Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
Они вышли. Сели у входа в палатку.
У перевязочной все так же толклись бойцы — запыленные, в выцветших гимнастерках, в черных от грязи бинтах.
Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
— Ну как там, браток? — спросил Ахрамеев.
— Не видишь, что ли?.. — боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.
Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние — маленькие, четырехкрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно, падали вниз.
— Хозяева… хозяева в воздухе… Ты только посмотри. — Ахрамеев в сердцах сплюнул. — Что хотят, то и делают.
Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
— Пойди вот потягайся с ним. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес, упал. — Ахрамеев протяжно вздохнул. — Не война, а убийство сплошное.
Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:
— Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый — кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому умирать охота? Да по-бестолковому еще… Мясорубка — вот что это, а не война.
— Нельзя так говорить, — сказал Сенька не поворачиваясь, — солдату нельзя так говорить.
Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком:
— Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился или вот так, как этого, на носилках, приволокли бы, — и он подбородком указал на раненого на носилках.
Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.
«Что теперь парень делать будет? — подумал Сенька. — Ни пахать, ни плотничать… Сиди весь век и на других смотри… Или без руки». Сенька видел одного — обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить не мог — просил, чтоб помогли.
