Она лежит — и Вера лежит рядом, живот прострелен, держится за него обеими руками, хватает холодный воздух. Мишель берет ее за руку, начинает ползти — просит Веру помочь ей, отталкиваться от заснеженного асфальта ногами; вставать нельзя — вот подросток вскочил, побежал назад — и тут же ему прилетело.
Они ползут так, ползут — пока Вера не перестает совсем помогать и не превращается в чистую обузу. Сдвинуть ее уже нельзя — Мишель проверяет, — да и нет смысла. Пар не идет изо рта: дыхание кончилось.
Тогда она сама, одна, оставляя за собой по снегу полосу и молясь, чтобы на это не обратили внимания, ползет назад — от фонарей, от этого московского нимба, в темноту. Не встает, даже когда можно уже вставать. Чувствует затылком, спиной, как на нее смотрят в прицел, как решают — добивать или нет.
И только когда она сваливается в темную придорожную канаву, там переводит дух и начинает рыдать.
12
Москва огромна — Мишели даже не с чем ее сравнить, разве что с тем, как она вспоминает море. Сразу за МКАДом начинаются жилые массивы — высотки, высотки, высотки — для миллионов людей построенные дома, которые не заканчиваются уже до самого горизонта, только уменьшаются, из бетонных сталагмитов превращаясь постепенно в тонущий в дымке серый мох. Вот тут средоточие жизни, тут пуп Земли, тут цель ее исканий и блужданий — рукой до нее подать!
Но попасть туда невозможно.
Вся Москва взята в кольцо.
С пятнадцатого этажа брошенной новостройки это все четко видно, как с высоты вороньего полета: вот МКАД, весь он днем и ночью освещен, и весь он ощетинился казачьими штыками и пулеметами. Ездят взад и вперед верховые, дымят грузовики, узлы-переплетения с другими магистралями все обороняются особо. Кажется, за последние два дня охранение лишь усилилось — зря Мишель ждала, что казаки уйдут.
И стрелять по людям они продолжают: как только подходят к ним на расстояние прицельного выстрела, сразу палят. Никак не приблизиться, никак не объясниться.
Мишель бросает взгляд на почти спрятанные уже снегом закорючки — своих попутчиков, среди которых и бедная ее Вера, — и спускается вниз. Оставили их казаки лежать в назидание другим любопытным.
Дворами, гаражами Мишель возвращается к себе — туда, где бросила «ГАЗ» с Лисицыным.
Оказавшись у самых московских ворот, она не остановится.
С боем прорваться туда невозможно, прокрасться нельзя и докричаться до патрулей у нее, глухой, не получится. Только одно может выйти: дотерпеть, пока Юра снова придет в себя. Пока из нелюдя снова станет казачьим подъесаулом — и за руку проведет ее через заслоны.
