«Когда эти… — она кивает на дверь, — …выдохнутся или уйдут, попробуем двинуть дальше, — обещает ей Мишель. — В Москву».
Девчонка вся подобралась, зыркает угрюмо.
«Ты читать умеешь вообще? Тебя как зовут?»
Та злится, берет наконец у Мишели газету и карандаш.
«Вера. — Показывает на зал, где люди на головах стоят: — Это типа болезни? У меня там отец и парень!»
«С ними все, им конец. Правда, — по букве выводит Мишель. — У меня тоже… Все умерли».
Но та верить не хочет: отшвыривает газету, от Мишели отбивается, идет к двери, приникает опять к щели, смотрит в нее, смотрит. Оборачивается — губа раскушена, глаза красные. Говорит что-то без звука, но Мишель догадывается что:
— Это из-за вас!
Мишель прижимает палец к губам — не шуми, не шуми… Складывает руки молитвенно: прости.
«Они все равно скоро были бы здесь! Они теперь везде! Надо в Москву бежать!»
Вера смахивает опять упавшую челку, выхватывает у Мишель карандаш, бешено чертит у нее под носом: «Я ни в какую Москву не пойду!» Мишель поражается: почему?
«Тут нельзя оставаться. Они оттуда идут сюда. Всех заразят. Надо успеть впереди них».
Вера не отвечает. Трет уши, смотрит на кровь на своих ладонях. Сверкает зенками, подбирается вся. Подумав, снова берется за карандаш.
«Значит, тут сдохнем».
«Почему?!» — дергает у нее карандаш из рук Мишель.
«Потому что в Москве мне кранты. Поймают — повесят! Батя враг народа».
«В смысле?»
«В смысле! Ты вчера родилась, что ли? — Вера сквозь боль улыбается ее глупости. — Когда царь пришел, всех, кто против него был в гражданку, перебили. Вместе с семьями. ВРАГИ НАРОДА. Мы еле сбежали. Но они всех помнят. Обратно нельзя».
Мишель берет карандаш; на газетных полях места не так много осталось, да и грифель уже затупился.
«Вместе с семьями? И детей?»
«Война же была. Всех. Тебе вообще туда зачем?» «Я сама оттуда».
«Давно не была?»
«С гражданки», — угаданным Вериным словом называет она войну. «И чего вы убежали тогда из Москвы?»
«Родители там остались. Меня одну отправили», — Мишель выписывает буквы все медленней, все задумчивей.
Вера хлопает Мишель своей красной ладонью по плечу, ухмыляется.
«А может, тебе тоже в Москву не стоит?»
Мишель отодвигается от нее, сбрасывает руку. Внутри все замирает. Сколько раз спрашивала себя — почему за все эти годы ни отец, ни мать, ни любимые дядя с тетей не пытались ее отыскать, почему просто сбагрили ее бабке и поставили на ней крест? Почему дед не мог на ее расспросы ничего внятного в ответ сказать и не разрешал возвращаться в Москву?
