и, сияя улыбкой, уселась у окна разглядывать прохожих. Я запретил ей это, и она ушла, но затем, вопреки запрету, снова вернулась на то же место, заявив мне, что она-де что-то шьет для себя. Но каждый взмах иголкой сопровождался двумя взглядами в окно. Я разозлился, вспылил, вцепился в ее расчесанные и заплетенные в косы волосы и вырвал клок. Вот он у меня в руке! И горе ей, если она не раскается, я выдеру ей все волосы. Она словно строптивая молодая кобылка, закусившая удила, не образумит ее ни кулак, ни палка.
Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.
Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир{40} и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления»{41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным»{42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки. Лошади были стреножены железными цепочками и стояли недвижно, склонив к земле головы с лохматыми гривами. Под горячими лучами солнца от их серой блестящей шерсти шел пар. Мужчины собирались в тени гигантской маслины, расстилали на земле сирийскую циновку и заводили разговоры: рассказывали истории из бедуинской жизни, курили табак и декламировали стихи ‘Антара{43}, поэта из числа арабских поэтов-пастухов и воинов, славных своим красноречием. Его стихи действовали на них так же, как табак в наргиле, а выслушав особенно впечатлившие их строки, они воздевали руки, склоняли головы и восклицали: Аллах, Аллах, Аллах!»
