А рабы-креолы намного дороже. Они родились здесь, они всосали рабство с молоком матери. Послушные, крепкие, знающие… — Он даже зажмурил глаза от удовольствия — видно, представил креольского раба.
Я пожал плечами — все эти сведения, может, и важны, но не имеют никакого отношения к моему вопросу.
— Неужели не понимаете? В ее животе двадцать моит чистой прибыли! Этот ребенок стоит вдвое дороже привозного раба, и я вовсе не хочу, чтобы он пострадал.
— А яма-то зачем?
— Господи, для пуза же! Для ее пуза! Неужто не сообразил?
Тем временем стражники заставили женщину встать на колени, сорвали с нее одежду, если можно так назвать грязные тряпки, и уложили на землю, втиснув казавшийся теперь особенно огромным живот в вырытую яму. Руки скрутили ремнем и закрепили к колесу лафета. Ноги широко развели, и привязали к столбам. Тело бедняги растянули так, что она едва не висела над землей. Женщина тихо, почти неслышно, плакала.
— Рабыня Антуанетта трижды продавала товары на улице после наступления темноты, зная про запрещение. Тридцать кнутов.
Профос был тоже чернокожий. Он стянул через голову рубаху и завязал ее рукавами на поясе. Кнут из плетеной кожи, семь локтей, не меньше.
Мы отошли на безопасное расстояние, и он приступил к экзекуции. Между каменными стенам форта заметалось эхо, как от пистолетных выстрелов. За каждым следовал истошный крик истязуемой, а на спине и ягодицах вспухали сочащиеся кровью багровые полосы. Я с ужасом заметил — у нее отошли воды. Мутная жидкость, булькая, стекала в вырытую для живота яму.
Никогда не думал, как это много — тридцать ударов бича. И как долго! Я покосился на толпу и не выдержал.
— Тридцать! — выкрикнул я после девятнадцатого удара, и сам удивился, насколько жалко прозвучал мой возглас на фоне беспощадного свиста бича.
Мышиный писк.
Никто не возразил.
Тело истязуемой время от времени сотрясали судороги, очевидно непроизвольные — она была без сознания.
Двое рабов подняли сестру по несчастью, кое-как завернули в ее тряпье, положили на носили и унесли.
Дюра последовал за ними. На прощанье он наградил меня таким взглядом, что я поежился. Ни следа прежнего добродушия.
Мало что соображая, я вернулся в Густавию. Только сейчас я окончательно сообразил: работорговля на острове — дело совершенно обыденное. На берегу выстроен большой сарай. Торги назначаются, как я узнал, через день, но лучший товар приберегают к пятнице. В гавани по пятницам не протолкнуться, парус на парусе — покупатели в Карена-ген собираются чуть не со всех близлежащих островов, а корабли с живым товаром приходят каждый день. У причала и в трактире у Дэвиса чего только не наслушаешься…
