Как и в 1930‐х годах, отсутствие в визуальной культуре мужчин, которые навсегда остались покрыты шрамами, а увечья необратимо изменили их внешность, примечательно контрастировало с теми персонажами, которые населяли литературные произведения и кинематограф поздней сталинской эпохи. В послевоенную эпоху можно обнаружить литературных персонажей наподобие довоенных героев Чумалова и Корчагина, которым приходилось превозмогать серьезные физические трудности, чтобы вернуть себе место в советском коллективе. Один из них — полковник Воропаев из получившего Сталинскую премию романа Петра Павленко «Счастье» (1947): несмотря на четыре ранения, туберкулез легких и ножные протезы, он полностью посвящает себя труду, создавая свой новый героический образ, которому затем подражают другие [227]. Несмотря на сохранявшийся упор на восстановительную силу труда для преодоления инвалидности (причем чаще всего выразителями этой идеи были мужчины, несмотря на тот факт, что женщины тоже присутствовали на фронте в самых разных ролях) [228], искалеченные солдаты не находили отражения в живописи.
Вера Данхэм в одном из своих первых очерков на тему литературы и инвалидности предположила, что изображение этих мужчин в послевоенной литературе было не отражением реального положения инвалида войны, а было тесно связано с темами «сочувствия к страданию, ответственности за него и вины — все это зачастую смешивалось с апокалиптической памятью о войне, <которая продолжала> эволюционировать и видоизменяться с примечательной устойчивостью» [229]. Однако авторы недавних исследований ушли от представления о том, что солдат-инвалид выступал воплощением страдания советского общества, сделав иной акцент — на риторике стойкости, в рамках которой получивший инвалидность ветеран символизировал необходимость возвращения к довоенным нормам, особенно в области труда и семейной жизни. Новую трактовку героя социалистического реализма предложила Анна Крылова в своем анализе советской литературы в промежутке между «десятью сталинскими ударами» 1944 года [230] и первыми мирными годами:
Мужчины в новом советском романе — лишенные конечностей, с изу-родованными лицами, расстроенным или истерическим рассудком — кричали на койках госпиталей от беспомощности, отвращения к себе и кажущейся невозможности даже вообразить себя частью нормальной семейной жизни [231].
Следовательно, писатель теперь становился не инженером, а целителем ущербной советской души, причем, как отмечает Крылова, этот исцеляющий процесс зачастую начинался при помощи таких персонажей, как жена или мать, поскольку они целиком и полностью готовы приветить дома своего израненного героя: «В этих деформированных изуродованных мужчинах женщинам предстояло признать их бывшие маскулинные самости, разглядеть их бывшую силу и красоту и заменить своими здоровыми частями тела их отсутствующие или не функционирующие органы» [232]. Таким образом, благодаря наличию женщины в его жизни изуродованный или травматизированный мужчина возвращался к жизни и оказывался способным занять свое прежнее положение в семье.
