- Винтиком? Ну уж нет!
- Да, надо, чтобы все думали, чтобы каждый чувствовал себя двигателем. Представляешь, как это было бы здорово!..
- Было бы,- откликнулся я.
- Зайдем к нам? - пригласил Саркис.
- Поздновато.
- Идем. Я живу с родителями. Старики у меня чудесные. Ты в нарды играешь?
- Немного. Предпочитаю шахматы и в них все виды защит... Кроме сицилианской.
- Не откажи. Прошу тебя. Поболтаем. А потом я тебя на машине подвезу.
- У тебя машина?
- "Москвич".
- Давно?
- Почти год.
- Ну если так...
- Непременно подвезу.
- Я ведь живу на краю света.
- На краю света?.. Ох и любишь же ты преувеличивать. Хоть бы сказал на окраине Еревана...
- Будь по-твоему, - согласился я.
Саркис жил на пятом этаже, и мы медленно поднимались по лестнице.
- Я человек скучный,- говорю ему, когда он нажал кнопку звонка.
- Выходит, мы похожи,- обрадовался он.- Все девушки в один голос твердят, что я ужасно скучный.
- Следовательно, приятно поскучаем в обществе друг друга,- заключил я.
- И то неплохо...
Когда звякнула дверная цепочка и Саркис пригласил меня пройти, я вдруг осознал, что в течение всего нашего разговора только и думал о том, что у меня ведь, по сути дела, нет друзей. Ни единого друга.
У Асмик тоже не было друзей. И вообще мы жили оторванные от мира, от людей. Жили, как Робинзоны, лишь иногда делаясь друг для друга Пятницами.
О необыкновенных приключениях Робинзона я читал очень давно, еще тогда, когда жил на улице Нариманова.
Книга была очень истрепанная, и я так и не переплел ее. Несмотря на то что это была моя самая любимая книга.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Небо незаметно посерело. Вдали только на мгновенье осветились, клочья облаков и тут же растаяли. Потом из-за угла розового здания вырвался ветер и, как пьяный, протащился по усыпанным щебнем аллеям.
Внезапно зажглись фонари, обступавшие небольшую площадь. И мгла словно стала еще гуще.
- Седа.
- Что?
- Ты когда-нибудь любила?
Я крепче обнял ее за плечи. Этот вопрос мучил меня давно.
- Конечно, любила, - сказала Седа.- Никак готов ревновать?
Я не ответил.
- Я и сейчас люблю, - продолжала Седа.- Люблю так, как любила почти двадцать лет тому назад. Но дело в том, что я уже на четвертом десятке. А он остался тем же юношей - жизнерадостным, остроумным, обидчивым, как ребенок. И ему по-прежнему двадцать один год. Он не повзрослел, не состарился и никогда уже не состарится. Он стал воспоминанием, и я люблю это воспоминание.
- Прости, Седа.
