— …потому что на будущий год тресту занарядили шесть сверхмощных кранов, а шеф договорился с руководством Аэрофлота об аренде вертолетов для монтажа уникальных конструкций, — продолжала агитировать Леночка. — У нашего шефа мертвая хватка, он нипочем не отвяжется до тех пор, пока не добьется своего! Так что скоро мы станем монополистами и заставим заказчиков ходить перед нами на цырлах! Иди к нам, Танюша, ей-богу, не пожалеешь!
— Нет, Лен, спасибо тебе, но это не для меня, — со вздохом сказала Таня.
— Танюша, ты подумай как следует, — наставляла Леночка. — Запиши-ка мои телефончики и брякни мне недельки через две-три. Я вернусь из Тюмени, ты подъедешь ко мне домой, и мы…
Таня раскрыла сумку, обнаружила, что оставила дома записную книжку, и с грехом пополам нацарапала две семизначных цифры на распечатанной пачке «Явы». Она точно знала, что не позвонит Леночке ни домой, ни на работу, и рассматривала этот жест как дань вежливости.
— Не забудь переписать, а то выбросишь пачку — и концы в воду, — на прощание сказала Леночка. — В общем, Танюша, я на тебя рассчитываю!
Позднее, покачиваясь в такт толчкам трамвайного вагона, мчавшегося к Преображенской площади, Таня снова невольно позавидовала бывшей соученице. У Леночки Гречишниковой, превратившейся теперь в Елену Васильевну Замараеву, имелось многое — любящий муж, которым она откровенно гордилась, серьезная работа, где неподдельная увлеченность по достоинству вознаграждалась уважительным отношением и соответствующим заработком, и даже до самоотверженности заботливая свекровь, тогда как у самой Тани… Кто знает, почему одним достается все, что необходимо женщине для настоящего, невыдуманного счастья, а другим — лишь жалкие крохи? Неужели все сколько-нибудь важное и значимое в нашей жизни происходит по изначальному предопределению судьбы? Или же мы, люди, сами повинны в том, что не обретаем счастья? А может быть, здесь незримо переплетено и то, и это? Если да, то в чем, собственно, заключается ее конкретная вина? В распаде семьи? Нет, нет и еще раз нет! Она мучительно долго и отчаянно боролась за Женьку, пытаясь сперва по-доброму, а потом и с помощью наркологов отвратить его от пагубного пристрастия к спиртному, но разве на ее совести то, что все усилия оказались тщетными? В неудачном выборе профессии? Трудно сказать. Да, она полностью и окончательно охладела к тому, чем вынужденно занимается на работе, хотя училась в институте охотно, даже с жадностью, и, уж во всяком случае, намного успешнее той же Леночки. Что скрывать, в студенческие годы ей казалось, что будущая работа в большей или меньшей степени явится творчеством, однако действительность опровергла ее чаяния. Сначала был Стройбанк, куда ее направили по распределению и где от нее требовалась скрупулезная исполнительность при полном отсутствии инициативы, а пять лет спустя она прельстилась лишней тридцаткой, перешла в лабораторию к Шкапину и столкнулась там с тягомотиной, доступной каждому, кто сносно владеет четырьмя действиями арифметики. Она без колебаний отказалась от предложения Леночки вовсе не из-за командировок, а прежде всего потому, что уже разуверилась в себе. Другими словами, ее смутили не объем и сложность работы, а постыдное положение довеска, в котором неизбежно оказывается равнодушный человек, могущий противопоставить энтузиазму окружающих одну лишь элементарную добросовестность. Работать без интереса, без желания, только по необходимости — это беда, но Таня давно поняла, что в этой беде она отнюдь не одинока. Мало ли вокруг таких же бедолаг?
