Размышляя о будущем, я показательно собирался на улицу, чтобы убедить тараканов в серьезности своих намерений, а уходя, отчетливо произнес:
— Прошвырнусь-ка я часок-другой... — и громко хлопнул дверью, злорадно воображая, как ворвусь через десять минут и тяжеленьким журналом «Политическое самообразование», который незаметно захватил с собой, перебью обнаглевших насекомых до одного.
Но далеко я уходить не стал, выжидал на площадке, опершись на перила и глядя вниз, на ступени с медными шишечками.
Дом-то у нас старинный, дореволюционный. Алексевна даже помнит бородатого швейцара в шинели с золотыми пуговицами. Она жила здесь еще до того, как особняк отдали заводу. Странная какая-то старуха — с мучнистым лицом, мутными глазами и тонкими синими губами. Когда мы жили в маленькой комнате с ней по соседству, она часто зазывала меня в гости, рассказывала про царские времена и показывала большую голубую чашку с черным двуглавым орлом и надписью «300 лет Дома Романовых», такие дарили всем желающим в 1913 году. Было и блюдечко, но разбилось еще до войны. По ее словам, швейцар стоял под навесом у парадного входа и, ожидая возвращения квартирантов, холил длинную бороду специальной серебряной расческой на цепочке. Едва кто-то появлялся, он с поклоном распахивал дверь, получая за это пятак, а то и гривенник.
— Десять копеек! — восхищался я. — Это же молочное мороженое и стакан газировки без сиропа!
— Я тебя умоляю! — закатывала глаза Алексевна. — Да ты знаешь, сколько всего можно было купить на десять копеек при царе-батюшке?
— Сколько?
— Ого! Тарелка щей с мясом на Покровке три копейки стоила! На гривенник фунт говядины отдавали!
— Фунт?
— Почти полкило по-нынешнему. А сейчас, говорят, в гастрономе за кило костей два рублика вынь да положь!
— За что же тогда царя свергли? — удивлялся я.
— Бес людей попутал. Бог за неблагодарность наказал. Прости им, Господи, ибо не ведали, что творили... — И она крестилась на темную икону в углу.
Под ней всегда горела лампадка — это такая висящая на цепочках синяя стеклянная баночка с маслом и торчащим наружу фитильком, как в керосинке.
Алексевна иногда вскрикивала:
— Ой, голова садовая, опять забыла в лампадку маслица долить!
Еще она вспоминала белое атласное платье, которое ей сшили к свадьбе, но ее жених утонул в полынье, переходя зимой Москву-реку напротив Кремля, и наряд пришлось отдать младшей сестре, а та умерла от испанки — это такой грипп... Тут Алексевна начинала тяжело и прерывисто дышать, капала себе в рюмку ландышевую настойку и жаловалась, что грудная жаба ее скоро задушит. Но любой разговор заканчивался тем, что, озираясь, «сумашечая» начинала выпытывать, не видел ли я каких-то подозрительных людей, которые сторожат ее под окнами или у ворот.
