— А если «трагически ушел из жизни» — значит, руки на себя наложил, — мрачно добавил отец.
— Или в аварию попал, как композитор Долуханян, — вздохнула Лида.
— Если авария, тогда говорят «трагически погиб», — возразил Тимофеич.
— Нет, если «трагически погиб», значит, был на посту...
— Если на посту, тогда «героически погиб, выполняя долг...» — его лицо побурело: он терпеть не мог, когда с ним спорили.
— А помнишь, Гагарин в марте разбился, ни про какой «долг» по телевизору никто не говорил! — сварливо возразила маман.
...Когда по радио сказали о смерти Гагарина, я был дома один и сначала решил, что ослышался, но потом понял: это правда, и, заплакав, побежал по общежитию, чтобы всех оповестить. На Маленькой кухне стирала «Ежова». Я крикнул ей, что первый космонавт погиб. Она не поверила и даже замахнулась на меня мокрой наволочкой: думала, дурачусь. Потом заметила мои слезы и тоже разрыдалась...
— Почему про «долг» не сказали? — противным голосом повторила свой вопрос Лида.
— По кочану! Кулёма!
— А ты... ты мартовский... отпускник!
— Что-о?!
Мне показалось, будто «чешихинский» чемоданчик сам, словно предлагая себя в дорогу, выдвинулся из-под кровати.
Ну просто как дети!
— А кто был главней на войне — Рокоссовский или Жуков? — с глуповатой пытливостью спросил я, рассчитывая этим дурацким вопросом снова отвлечь отца от назревающей ссоры.
Наши мужики за домино часто спорят, кто выиграл войну — Сталин, Жуков или другие маршалы. Они говорили почему-то «маршала» с ударением на последнее «а»... Кричат до хрипоты, все их аргументы и доводы прекрасно слышны в нашей комнате, так как стол и скамейки у нас под окнами.
— Ну ты, сын, сравнил! — Тимофеич окинул меня всезнающим взором и опять подобрел. — Конечно, Жуков! Но и Рокоссовский — это тебе не хухры-мухры. Маршал Победы — слышал, что сказали? Другая жена налила бы помянуть...
Последние слова были произнесены мечтательно, насмешливо и куда-то вдаль, без всякой надежды на осуществление. Однако вызвали отклик. Маман сочувственно кивнула, молча достала из холодильника и поставила перед отцом бутылку, в которой, как золотые мальки, плавали мелко наструганные лимонные корки.
— Помянуть — совсем другое дело. Это святое! Это можно...
— Есть такое дело! — просветлел Тимофеич.
Странные все-таки люди взрослые. Абсолютно непредсказуемые. У дяди Коли Черугина есть рязанский родственник по фамилии Саблин, которому пить совершенно нельзя, так как он начинает буянить и может, к примеру, схватив нож, объявить, что вот сейчас на глазах у всех зарежется насмерть. Тогда на него по секретной команде наваливаются гурьбой все гости и вяжут полотенцами. Раз в год Саблин приезжает из Рязани на день рождения тети Шуры Черугиной, всегда трезвый как стеклышко, в шляпе и галстуке. Нас тоже обычно приглашают по-соседски обмыть новорожденную. К тому же мы тоже рязанские, и бабушка Аня, и бабушка Маня из тех же краев, но только из разных районов.
