От опушки леса стала видна лежащая в низине деревня, плохо различимая в рассветных сумерках. Туда вела дорога, но Прохор из осторожности пошел напрямки лугом, утопая по пояс в молочном тумане. Дошел до околицы, перелез через прясло; добежал до крайнего двора, постоял, прислушиваясь, унимая дыхание. Где-то гавкнул кобель, и тотчас лаем залилась вся улица. Прохор метнулся к амбару – эх, дверь скрипучая!.. – нащупал какие-то мешки, взлез на них и притаился. Лай умолк; в амбаре было темно, пахло пылью и мышами. Прохор блаженно вытянулся во весь рост, полежал какое-то время, таращась в темноту, и не заметил, как заснул.
…Скрипучая дверь с визгом распахнулась, по полу протопали шаги, и в грудь Прохору уперлись вилы:
– Ты кто такой есть и что за человек?
От Казани Волга резко поворачивает и течет прямо на юг, разливаясь широко и привольно. Стрежень лежит ближе к высокому правому берегу, отсвечивающему белизной известняковых утесов, а левого порой и вовсе не видать. Июльские ночи по-южному черны, и небо сплошь усеяно звездами.
Жаркий день клонился к вечеру, зной сгустился – не продохнуть, паруса обвисли, и судно шло на веслах. Но вдруг поверхность воды подернулась рябью от пронесшегося над ней ветра, закрутившего тысячи маленьких водоворотов. Матросов послали убирать паруса; ветер крепчал, по воде побежали седые барашки; небо посерело, и свинцовые волны стали бить в борта струга, раскачивая его. Чайки носились над водой, прорезая шум волн своими криками. А сзади уже надвигалась, росла, разбухала страшная черная туча, словно посланная адом пожрать грешные души. Стало холодно.
Судно направили к берегу, бросили якоря; люди высадились на песчаную отмель и стали ставить палатки, борясь с ветром, который норовил вырвать их из рук. Едва успели в них укрыться – женщины в одной, мужчины в другой, солдаты в третьей, – как стало совсем темно, и тут во мраке блеснула первая молния, а прямо над головой раскололся небосвод, рассыпавшись обломками грома.
– Ай! – вскрикнула Елена и бросилась к матери, спрятав лицо у нее на груди.
– Ну, ну, – пыталась ее успокоить Прасковья Юрьевна, гладя рукой по спине, хотя у самой дряблые щеки тряслись от страха. – Господь не попустит… Повторяй за мной: «Господи Боже наш, утверждаяй гром и претворяяй молнию…» Молитесь все! – велела она остальным. – «Возгремел бо еси с небесе Господи, и молнию умножил еси, и смутил еси нас… Помилуй рабы Твоя, яко Благ и Человеколюбец: да не попалит нас огнь ярости Твоея, ниже да снедает нас ярость молнии и громов Твоих…»
