«Пункт 6. Техническое рисование и черчение, которое немцы справедливо называют языком техники, должны быть главными предметами преподавания в технических курсах.
Примечание. Рисование и черчение имеют чрезвычайно важное значение как для общего, так и для технического образования; они развивают вкус к изящному, научают замечать внешние характеристические особенности в телах и явлениях природы, отыскивать в природе прекрасное, и научают наглядно передавать бумаге свои мысли и проекты.
Пункт 7. Наравне с умственным развитием необходимо иметь в виду и развитие физических сил учащихся, для чего в число предметов преподавания вводится гимнастика.
Примечание. Гимнастика развивает мускулы, приучает их к деятельности, делает человека ловким в работе.
Пункт 8. Для физического и вместе с тем эстетического развития учащихся следует ввести пение.
Примечание. Пение развивает органы дыхания и изощряет вокальные способности; притом же рабочий класс находит отраду в песне. Пение духовное возбуждает религиозное чувство…»
Выходя после совещанья и громко сморкаясь в большой цветной платок, один из промышленников попроще сказал очутившемуся возле него, быстренько пробиравшемуся к выходу, профессору Бугаеву:
«Оно, конечно, духовное пение… Дак ведь мы рабочих вербуем не из скопцов или там беспоповцев. Станет мужик на фабрике духовное петь! Эх, Николай Васильевич, Николай Васильевич…»
Бугаев, не оборачиваясь, отшутился: «Для вас, для вас, дорогой мой, — ввернули! Для вас, с вашего позволения…» И он быстро, юркнув плечом в щель, исчез за толпой.
3
Но все это, как я уже сказала, происходило «вперед по календарю», куда мы заглянули, перевернув преждевременно страницы. А если идти по месяцам, без перескоков, то повернем эти страницы обратно одну за другой, к осенним месяцам 1871 года. Осенняя Москва, известно, не очень казиста; если сентябрь еще ясен и в чистом, сухом воздухе звонко несется голос ее, — криками продавцов, поставивших ларьки свои прямо на тумбы вдоль тротуаров; грохотом железных колес по булыжникам; перекличкой сорока сороков и вливающимся в них заунывным щелканьем шарманки, под рукой заезжего неудачника, крутящего и крутящего полусломанную ручку ее; если, повторяю, сентябрь еще ясен в Москве и весь еще пестрит белыми билетиками на окнах и подворотнях «сдаецца угол», «сдаецца комната, тут же шкап и вешалок», — то месяц ноябрь уже смахнул своими ливнями продавцов и дворников, загнав их в далекие подворотни; уже туманами, как ватой, обложил золотой колокольный перезвон, инфлюэнцией прикончил беднягу-итальянца с шарманкой и очень круто расправился с белыми билетиками. Не ветры, а рука хозяина заблаговременно начала срывать их и припрятывать. Сперва москвичи, обладатели углов и комнат, возликовали было, — так много понаехало съемщиков. Словно желтые осенние листья, гнало этих съемщиков тучами на объявленья «сдаецца». Рязанские плотники, вятские мастера резьбы по дереву и укладки бревен, подмосковные из соседних деревень конопатчики, просто какие-то бородатые дяди со «струментом», позвякивающим в мешке, — все они просились на объявленья. Одни переночевать, покуда оглядятся, другие с намерением серьезным, приторговываясь на житье и даже доставая из тряпочки пятиалтынный, чтобы расположить к себе дворника. Публика почище, — ремесленные мастера и подрядчики брали, не торгуясь, помещенья, сдававшиеся каждую зиму господам студентам. И тут пошли слухи, неизвестно, кто первый пустил их, что не лучше ли попридержать, не продешевить бы, наедет-то народу видимо-невидимо… Верней всего, пустил этот слух первый домовладелец, поднявший квартирную плату. Откликнулись и в трактирах, где стали подавать суточные щи с накидкой в полкопейки, — вздорожало якобы мясо. А мясники спешили договариваться с гуртовщиками, пригонявшими убойную скотину на грязные московские окраины, где даже в зимнее время над кровавыми лужами не переводились мухи; там были городские бойни.
