О нем говорит Дионисий: одно единое есть жизнь всего живущего, бытие всего сущего, разум всего разумеющего, естество всех естеств, свет всех светов.
И все же не свет, не жизнь, не естество! Первое, говорит Дионисий, превыше всякого наименования: оно не поддается ни любви, ни разумению, ни ощущению. Оно выше "сущности", выше "естества". Оно не свет и не тьма! Поистине, как чуждо это основание всему им основанному! Потому и говорит душа: "Нет для меня ничего, кроме Бога! И как нет больше для меня ничего определенного и единичного, так и я никому не душа".
Этим она хочет сказать, что у Бога нет имени, и все, поддающееся определению или какому-либо наименованию, для нее не есть Бог. И "ни для кого я больше не душа" — это значит: она теперь настолько отрешена от всякого определения, равно и от собственного "я", что ничего больше в себе не содержит, дабы быть чем бы то ни было для кого бы то ни было. И это истинное состояние, в котором должна быть душа: быть вне всякой предназначенности.
Правда, в упомянутой книге невеста говорит: "Он — мой, и я — Его!" Но лучше бы сказала она: "Нет Его для меня, и меня нет для Него!" Ибо там Бог — для Себя Самого, так как Он ведь во всем. Потому и не берет она себе ничего, что все отпало от нее, чем ктонибудь мог быть для нее или чем она могла быть для кого-нибудь. Таким образом, никто для нее не Бог, и она ни для кого не душа.
Поэтому и восклицает дальше невеста: "Отойди от меня, возлюбленный мой, отойди от меня": "все, что поддается изображению, не считаю я Богом. И таким образом бегу я от Бога, Бога ради!" — "Ах, но где же тогда пребывает душа? — На крыльях ветра!"
Под этими крыльями ветра надо разуметь сонмы Серафимов, когда они парят, отдавшись самому чистому Богопознанию. И еще выше того парит душа. Но дано это будет ей не раньше, чем оставит она позади себя все, что имеет образ и лик, так оставит, что не найдет их уже в себе и при этом не будет искать покоя.
Уйти сперва должна она и отрешиться от всякой собственной деятельности. И прежде всего должна она отказаться от всего сотворенного и не знать больше никакой опоры: тогда она погрузится в чистое "Ничто".
В нем она сокрыта от всяких творений. В это "Ничто" не может проникнуть Серафим со всем своим познанием; в нем душа превыше Серафима, превыше всякого познания.
***
"Ничто" не имеет начала; поэтому Бог, чтобы сделать нас Своим подобием, не мог сделать нас ни из чего лучшего, как из "Ничто". Ибо хоть и создала душу творческая сила Бога, в ней, как и в Нем, нет вещества. Поэтому нет у души более близкого доступа к божественной природе, как "Ничто", ибо нет ничего, что бы единило так, как однородность естества. По этому поводу Иоанн Златоуст замечает: этого никому не понять, как он всеми внешними и внутренними чувствами достиг чистого созерцания божественной природы. "Ничто", которым мы были раньше, чем стали самими собой, не нуждалось ни в чем; оно противостояло всем сотворенным существам. Только божественная сила сильнее всего. И она привела "Ничто" в движение, когда Бог из "Ничто" сотворил все вещи. А теперь мы должны стать неподвижней, чем "Ничто"! — "Как так?" — Ну, слушай!
