Нам не дано предугадать | страница 20
Опять подавались экипажи, большая четырехместная карета, запряженная шестериком, с мальчиком-форейтором верхом на одной из передних лошадей. Вторая карета – двухместный дормез – запрягалась четверней лошадей. Как грустно делалось на душе, когда заслышишь утром звон бубенчиков – значит, ямщики уже привели лошадей и скоро мы пустимся в путь… Поднималась страшная суета, лакеи, горничные перекликались, хлопали дверьми и постоянно бегали то с чемоданом, то с баулом, то с картонками в переднюю, все это нагромождалось друг на друга и затем находило место снаружи и внутри кареты. Мама́ больше всех суетилась, нервничала, вспоминая, не забыты ли ей ключи, даны ли все приказания. Отенька с сестрами помещалась в большой карете, а я с мама́ – в дормезе, если мы ехали без папа́. На обоих козлах по лакею, а сзади в кузове все горничные. Не помню, как размещалась и переезжала остальная прислуга, которой у нас было много. Приезжали с нами прощаться наши друзья Зыбины. Расставаясь с ними, мы плакали, клялись в вечной дружбе. Перед тем как сесть в карету, мама́ приказывала всем собраться в зале, молча посидеть, и затем, перекрестившись, все выходили на крыльцо, там дожидалась нас остальная прислуга Железников с пожеланиями счастливого пути, целовала ручку или в плечо. Длинен казался нам путь. На всех станциях меняли лошадей, опять ночевали в Малом Ярославце и в Москву въезжали на следующий день к 5–6 вечера.
Зима 1868 года была для меня особенно памятна. Жили мы на Знаменке, недалеко от дома моего дяди Петра Абр. Хвощинского, у которого я постоянно бывала, так как там было особенно весело и приятно. Я не знавала другого такого хлебосольного и гостеприимного дома, как дом дяди. Тетя и ее сестра М. Н. Львова были милейшие существа, баловавшие меня всячески. С двоюродным братом Абрамом я была дружна. К нему приходили его товарищи – Вл. Беринг, Шаховской, Вл. Шепинг, и с ними мне было очень весело. Шаховской начал за мной ухаживать, это меня забавляло. Под разными предлогами старался он меня видеть, писал Абраму, чтобы вызвать меня, или сам приходил к нам. Но все это не трогало моего сердца. Я полюбила другого. В один прекрасный день мне был представлен моряк Ал. Пав. Евреинов. Принятый, как и все остальные посетители Хвощинских, весьма радушно, Евреинов сделался постоянным членом в кругу молодежи. Он скоро подружился с братьями Львовыми, Николаем и Леонидом, почти одних с ним лет. Евреинов был красив. Чудные глаза, мягкие, выразительные, правильные нос и рот, небольшие бакенбарды. Роста был он среднего, широкоплечий, плотный. Сразу обратил он внимание на меня, и сразу я это почувствовала. Роман наш пошел быстрым темпом. В эту зиму мне минуло 17 лет. У тети Львовой был вечер, собралась молодежь, затеялись танцы. Евреинов пригласил меня на мазурку. И тут-то произошло то, чего я не ожидала и боялась… Он мне сделал предложение… Конфузясь, краснея, теребя неистово замшевую перчатку, сказал мне, как безумно меня любит, как надеется на взаимность и все прочее, что говорят в подобных случаях. Я была ошеломлена. Ничего ему не могла ответить. Грянула мазурка. Дирижер кричит нам что-то. Евреинов вскакивает, берет меня за талию, и мы пускаемся… в вальс вместо мазурки! Конечно, все это заметили, особенно братья Львовы, наблюдающие за своим другом. Когда мы остановились, он, взволнованный, шепотом спросил об ответе…