Серая мгла за окном действовала теперь на него успокаивающе, а дождь, который все продолжал лить, стал тихим аккомпанементом его мыслей.
«Мой дорогой!
Как же ты, наверное, одинок и несчастен! Вот уже три дня, как я приехала, но не могла найти времени, чтобы написать тебе, ни возможности позвонить. Но я постоянно думаю о тебе, мой бедный Франсуа, о том, как ты там, в Нью-Йорке, наверное, не находишь себе места от волнения.
Ибо я уверена, что ты чувствуешь себя совершенно потерянным и совсем одиноким, и спрашиваю сама себя: что же ты во мне мог найти такого, что мое присутствие так стало тебе необходимо?
Если бы только ты видел, какое у тебя было выражение лица тогда, в такси, у Центрального вокзала! Мне понадобилось все мое мужество, чтобы не повернуть назад и не кинуться к тебе. Позволь мне признаться: я почувствовала себя от этого счастливой.
Возможно, я не должна была бы тебе этого говорить, но я с самого Нью-Йорка ни на минуту не перестаю о тебе думать, даже когда нахожусь в комнате моей дочери.
Я тебе позвоню сегодня ночью или завтра. Все будет зависеть от состояния Мишель, ибо я провожу все ночи в клинике, где мне поставили небольшую кровать в комнате рядом с ней. Признаться, я не осмелилась просить соединить меня с Нью-Йорком. Мне тогда пришлось бы или говорить из моей комнаты — а дверь к дочери всегда открыта, — или же я должна была бы звонить из приемной, где сидит какая-то змея в очках, которая меня не переносит.
Если все будет хорошо, это моя последняя ночь в клинике.
Но я должна тебе объяснить, чтобы ты правильно все понял: ведь я тебя знаю, ты начнешь сам себя мучить.
Прежде всего покаюсь, что чуть было тебе не изменила. Но успокойся, мой дорогой друг. Ты сейчас увидишь, в каком смысле я употребляю это слово. Когда я тебя покинула у вокзала и приобрела билет, я себя почувствовала вдруг такой потерянной, что бросилась в ресторан, с трудом сдерживая себя, чтобы не разреветься. Твое осунувшееся лицо с трагическим взглядом, которое я увидела через стекло такси, все время стояло перед глазами.
У стойки рядом со мной сидел какой-то мужчина. Вряд ли я сейчас могла бы узнать и даже припомнить, старый он был или молодой. Но как бы то ни было я обратилась тогда к нему:
— Вы не можете со мной поговорить? Мне еще ждать двадцать минут.
Говорите что угодно, иначе я тут прямо на людях расплачусь.
Я, должно быть, опять выглядела дурой. Мое поведение это подтверждало, как я сейчас понимаю. Я, по-видимому, стала говорить сама и выложила все, что было на сердце, и даже толком не помню, чего я там наговорила этому незнакомцу.
