листья осенью, но он явно пожалел, что доставил неудобство мистеру Джорджу Карверу своими нетрадиционными привычками. Ему показалось, будто отцу неловко, будто пожилой джентльмен чувствует себя не в своей тарелке, угодив в такой неопрятный район бунгало. Чего Алекс не сознавал, так это того, что, по всей вероятности, отец просто-напросто страшился назначенной беседы и ворошил листья в растерянности. Он, разумеется, шел спросить мнения Алекса, будет ли непорядочно с его стороны ехать в Чаттанугу и объясняться с отцом Клары Прайс насчет меня и Клары, не сказав сперва об этом
мне. И страхи отца были совершенно оправданны. Потому что Алекс ответил — как отец, несомненно, предвидел, — что это действительно непорядочно. И все же, несмотря на ответ Алекса, отец все равно поехал в Чаттанугу к мистеру Прайсу. Поехал на следующий же день, не посовещавшись со мной, — как, вне всяких сомнений, и намеревался поступить, вне зависимости от мнения Алекса.
Тогда Алекс мне ничего не рассказал. И ни тогда, ни позже не рассказал отцу о телефонном разговоре, который у него в тот день состоялся со мной. Дело в том, что в течение долгого перерыва (между звонком отца и прибытием того к передней двери) он, Алекс, получил очередной междугородный звонок из Чаттануги от меня (в ходе которого я и объявил, что не вижу причин жить без любви Клары Прайс). Молчание Алекса Мерсера — это что-то удивительное. Как я уже говорил, тогда он не сказал отцу о моем звонке и, разумеется, в течение многих лет не рассказывал мне о визите отца. Не рассказал, даже когда я вернулся домой, в Мемфис, на Рождество того же года (а к этому времени Клара уже согласилась с решением родителей и была отправлена в Южную Америку) и открыто рыдал в присутствии Алекса, и признался, что у меня есть все основания верить, будто я схожу с ума.
Насчет этой последней ремарки я рассказал Алексу, как всего два дня спустя после нашего последнего телефонного разговора, когда я вышел из трамвая на Маркет-стрит в Чаттануге, мне померещилось, будто в главную дверь старого отеля «Паттон» входит мой отец. Я рассказал Алексу, как побежал за ним, сперва выкрикнув: «Отец! Отец! — А потом: — Мистер Карвер! Мистер Джордж Карвер!» Но человек быстро прошел сквозь вращающуюся дверь, не оглядываясь. Я стремглав понесся за ним, в своей длинной солдатской шинели и тяжелых армейских ботинках, уверенный, что видел своего отца. Но в вестибюле его и след простыл. Я справился у портье, не зарегистрирован ли у них «Джордж Карвер из Мемфиса». И не сомневался, что клерк солгал, когда заверил, что такой здесь не проживает. Когда я все это рассказывал, Алекс крепко взял меня за руку и не отпускал. Но, чтобы не предать доверие отца, он не пожелал проронить ни слова и никак не объяснил мою «галлюцинацию».
