В аэропорту меня всегда встречала или провожала одна из них. Нередко это происходило в дневные часы, и тогда я не обращал внимания на их наряды — деловые будничные костюмы не отражали погони за молодежной модой. Но если час, когда садился или взлетал самолет, близился к коктейльному или еще позже, одна из сестер — а то и обе — обязательно являлись на высоких каблуках и с идеальной прической (Жозефина всегда красилась в черный цвет, а Бетси следила, чтобы ее волосы были того же медового оттенка, что и в юности), разодетые и увешанные драгоценностями, так что я часто ловил себя на том, как переминаюсь с ноги на ногу, пока мы в окружении мемфисских зевак ожидали багажа или стояли в очереди перед посадкой на самолет в Ла-Гвардию.
После каждых таких мемфисских проводов было особенно приятно и утешительно видеть Холли Каплан, добравшись из Ла-Гвардии на 82-ю улицу. Ее чувственные каштановые волосы, коротко подстриженные и чуть тронутые сединой (особенно прямая челка), ее туфли на плоской подошве, белая блузка с короткими рукавами, темная юбка и простые наручные часы в качестве единственного украшения — все это говорило мне о Мемфисе то же, что сказал Манхэттен в первый же день, когда я сюда приехал: жизнь не обязана быть такой, как в Мемфисе.
Один раз, когда я приехал из Ла-Гвардии, Холли встретила меня в передней. Обычно она не трудилась меня приветствовать, но было уже достаточно поздно, и, видимо, услышав, как я копошусь с тремя замками нашей двери, она решила убедиться, что войти пытаюсь именно я, а не какой-нибудь посторонний. (Мы живем в одном из самых безопасных районов Верхнего Вест-Сайда, но все же приходится быть очень осторожными.) Когда я наконец справился с дверью, я был так рад видеть Холли, что бросил сумку и обнял ее. И сразу почувствовал, как она напряглась от изумления при виде подобной демонстрации чувств. Она тут же заметила с осуждением в голосе:
— Похоже, в этот раз было хуже, чем обычно.
— Гораздо хуже, — ответил я, хотя в действительности преувеличивал. Просто в этот раз сестры прибыли, чтобы посадить меня на самолет, при полном параде. Когда я выпустил Холли из объятий, она забрала мою сумку и отнесла в спальню. (Холли — феминистка до мозга костей и не упускает таких возможностей.) Я же направился прямиком на кухню и состряпал себе полуночную трапезу. Через несколько минут вошла она и села за эмалированный столик, где я ужинал. Помню, она курила, что так поздно вечером делала нечасто, если только не работала с особенно негодными гранками или была раздражена чем-нибудь еще. Я начал излагать истории о похождениях моих сестер и об их усилиях то досадить отцу, то угодить ему. Холли выпустила огромное облако дыма и раздраженно заметила, что я
