Будто и привыкла к нему, но увидит — сердце тук-тук! Жар кидается в лицо… И сразу отчего-то легче на душе. Встречала на улице Никифора, говорила с ним теперь спокойнее, даже приветливо… Временами было страшно: вдруг стрельба, Антона убьют. Он худенький, а сил надо много, чтобы таскать пулеметы, выхаживать версты, когда ноги в кровь сбиваются и рубаха намокает от соленого пота. Жалко человека, сердце щемит…
4
За Перекопом в Армянске базар скучный, пустой, ни шума, ни толкотни. Селяне бродили по площади, вдруг заметили: по шляху не спеша идет из Крыма человек. Солдат не солдат, чернобородый горбоносый мужик в залатанной, добела выгоревшей, в темных масляных пятнах гимнастерке. На голове ломаная фуражка, козырек еле достает до переносицы. На плече котомка и тяжелые солдатские ботинки, на другом — рыжая шинель, сам босой, в руке палка, а в зубах, в углу под усом, дымится длинная толстая самокрутка.
Идет, будто бы гордо усмехается, — за черными усами и бородой толком не разобрать.
Ему навстречу едет на паре сынок Соловея из Строгановки, сытый, со светлым личиком Никифор. Ударил по лошадям, но мужик не отошел в сторону. Пришлось рвануть вожжи, лошади задрали морды перед самой головой человека, дышло чуть не ткнулось ему в грудь. Но он и не попятился, только качнулся назад.
— Так это ж Матвей Обидный из Строгановки! — узнали.
Никифор, Соловеев сынок, вытаращил глаза; верно, не сразу признал: переменился Матвей. Помнили, каким он был до германской войны: тощий, костлявый, с худой бурой шеей, в старом потемневшем брыле, в светлой, без пуговиц, вечно раскрытой рубахе. Черные подпаленные усы — вся краса человека… Ушел на войну и вот только теперь обратно пожаловал…
Никифор закричал:
— Дядько Матвей, узнал вас, узнал! Да вы садитесь в бричку, ради бога. Сейчас и домой, только к жестянщику заеду, ради бога.
Лошади весело бежали домой. Проехали золотистый Армянск, далее по шляху до Перекопского вала, потом по плотине через ров. Пробежали пыльный городок Перекоп, свернули с крепкого шляха вправо, через глубокую канаву выехали на проселок… Сытые хозяйские лошади без кнута взяли подъем.
Матвей спросил, живы ли его дочки и мальчонка Егор, целы ли хата и садок. Жив ли отец Никифора — Соловей. Узнав, что все живы и все цело, притих. На бугорке встряхнулся, оглядел родные места. Бричка катилась вдоль Сиваша. Соловеев сынок — вырос хлопец, не узнать — не раз заговаривал, глядел уважительно:
