Матвей приготовился: отбил косы, починил грабли. Просить у Соловея лобогрейку и ножи — нет в душе желания. При Советской власти, пусть всего два месяца продержалась тут, совсем спина окостенела, разучился кланяться. И вторую лошадь в лобогрейку где возьмешь? Вечером сидел без огня один в хате. Вдруг во дворе тихий стук, кто-то манил собаку, потом вошел.
— Добрый вечер.
Матвей по голосу узнал Никифора, позвал:
— Заходи смело, не господские хоромы. — Свой густой, грубый голос постарался смягчить. — Заходи, сынок. Что такое случилось? Феся здорова?
Никифор глухо проговорил:
— Здорова… Тато велел, чтобы вы сейчас пришли, нужно…
— Что ж это он — князь великий, сам прийти не может?
Лицо Никифора белело в полутьме.
— Что-то неможется ему, лежит.
Матвей понял, что разговор пойдет о трех десятинах, о расчетах. Помолчал, подумал:
— Ладно, повечеряю — приду.
Никифор тихо повернулся. Слышно, во дворе опять поманил собаку. И опять Матвею стало жаль свою старшую. Теперь, выходит, не защитник ей Никифор перед своим отцом. Соловей Гринчар вновь сгреб в горсть землю и людей. Теперь и невестку не пощадит. Ничего не пропустит, из-под стоячего подошву вырежет.
Матвей повечерял, пошел к Соловею. На улице темно, огоньки лишь на гребне балки. Вот и хата Соловея. Смутно виднелась ограда Соловеева двора. От беленой стены вдруг оторвалась фигура. Это Феся. Наверно, дежурила, ждала отца. Кинулась, положила голову ему на грудь, дрожит, заплакала.
— Таточку, родненький вы мой…
— Ну что? — спросил тихим голосом.
— Худо здесь. Черно!
Ласково погладил голову ее и громким басом, чтобы слышали в хате, спросил:
— Не обижают тебя здесь, дочка?
Испуганно дрогнула, метнулась и шепотом ответила:
— Нет, не обижают.
Он опять во весь голос:
— Работой не мучают?
— Нет, не мучают.
— А что худо? — тоже тихо спросил.
— Всё… Первую неделю терпела, а теперь сил нет. Соловей злой. Каждый час сердится, кричит, зачем не отдают ему урожай с его десятин. А Никифор его боится.
— Выделиться вам надо! — громко сказал Матвей.
Вот досада и огорчение! Получилось все не так, как он хотел.
Соловей действительно хворал. Он лежал на широкой железной кровати, на высоких подушках, при свете лампы желтел его лоб.
— Добрый вечер, добрый вечер! — ласково ответил на вежливость Матвея. — Вот, помираю…
Покашлял — живот сотрясался, — справился про меньшую, Лизу, и про сына Егора — здоровы ли. Потом про коня — сколько ему лет и не купил ли Матвей второго, в пару.
