Отец его вышел из крестьян и гордился этим. У него был звучный голос, голос Жореса, как он любил повторять, и сам он был страстным поклонником Жореса. Женился он поздно. Когда у него родился сын, он занимал должность начальника канцелярии префектуры Сены-и-Уазы, а вскоре стал инспектором школ департамента.
Что же тогда случилось? Жан Шабо смутно помнил то время, когда его отец был жизнерадостным здоровяком и отстаивал свои политические взгляды, стуча по столу кулаком.
Францию раздирал надвое религиозный вопрос. Действительно ли Огюст Шабо взял на себя опасный почин, и, как говорили, без ведома своего начальства, и даже наперекор ему?
Мрачное, тревожное время переживала семья в маленькой квартирке по улице Бертье, из окон которой были видны стены дворцового парка.
Десятилетний мальчик слышал разговоры о дисциплинарном суде, о лжесвидетельстве, о подделке документов. Они пережили нечто подобное делу Дрейфуса в мелком масштабе, и однажды вечером он увидел, как его отец, воротясь домой, рухнул в кресло; с тех пор он, можно сказать, не покидал его никогда.
Это было вольтеровское кресло, оно стояло у окна, и кожа на нем была покрыта трещинками, подобно географической карте.
Восемь лет отец с утра до вечера оставался в этом кресле; он не пускал к себе врачей, отказался выходить из дому, отказался от встреч со старыми друзьями.
Его отрешили от должности, и он не желал больше ничего знать об этом мире.
Но он продолжал есть и пить вино. Он не похудел, но его лицо приобрело восковой оттенок, ноги распухли, шея с каждым годом все больше наливалась жиром.
Он только тем и занимался, что читал и перечитывал одни и те же книги из своей библиотеки и наконец изучил их настолько, что мог бы пересказывать слово в слово целые главы из Ренана.
Пенсии его едва хватало на то, чтобы кое-как перебиваться, и, не будь стипендии, Шабо никогда не удалось бы завершить образование.
– Ах так! Я им больше не угоден!
Короче говоря, отец отказался от жизни. В свой последний год, хотя ему было всего пятьдесят пять, он уже больше не читал и, безвольно осев в своем кресле, глядел в небо, похожий на деревенских стариков, ожидающих смерти на пороге своего дома.
Его память ослабла. Он путал имена, потом стал пропускать слоги, потом целые слова, так что стало трудно понимать, что он говорит.
За много недель до смерти, последовавшей от приступа уремии, он перестал узнавать сына, перестал подыматься с кресла по нужде.
