- У каждого из нас свои источники информации, уклончиво ответил Зверев, - рассказываете же, если вы все расскажете, то возможно, мы не выдвенем против вас никаких новых обвинений.
- Ну если так, - Боголепов прищурился, было очевидно, что он не поверил сказанному.
Зверев схватил со стола папку, распахнул ее на первой странице и сунул старику под нос фотографию Ромашко:
- Это он?
Старик дрожащей рукой достал из нагрудного кармана очки и нацепил их на нос:
- Вы с ума сошли? Вы ещё скажите, что не знакомы с этим человеком! - старик пренебрежительно фыркнул, - разумеется, я с ним знаком. Имени и фамилии его я не знаю. Зато знаю, что он проходимец, он приходил ко мне пару раз и приносил какую-то никчемную дрянь, этот тип просил меня помочь продать какое-то, никому не нужное барахло, я сказал, что его, так называемые ценности ничего не стоят, им место не в антикварном магазине, а на барахолке.
- То есть визит к вам этого человека никак не связан с Дитрихом Фишером из концлагеря в Крестах?
- Если этот человек имеет какое-то отношение к нацистам, то мне об этом не известно.
- Замечательно! - выкрикнул Зверев, схватил перо, и для вида что-то написал на листе бумаги, - а теперь рассказывайте о Фишере.
- Прошу вас, дайте же мне вашего табака, чертовски хочется курить.
Видя, что старика и впрям трясёт, Зверев решил это использовать:
- Сперва вы рассказываете про Фишера, и я тут же обеспечу вас отменным табаком.
- Хорошо хорошо, я расскажу вам историю нашего знакомства.
- Одну минуту, - всё так же сдерживая свое волнение сказал Зверев, - пусть ваш рассказ выслушают ещё один человек. После этого Зверев позвонил Корневу и пригласил его к себе.
Глава 3, в которой Боголепов рассказывает о том, что ему доводилось переживать в годы оккупации
Г. Псков. Ноябрь. 1942 год.
Часы настенные показывали половину десятого и комендантский час уже давно начался. За окном посвистывал ветер, ливень закончился, но одинокие капли всё ещё нудно постукивали по выгнутому, заржавевшему карнизу. Тьма окутала город.
Боголепов стоял у окна и глядел в полупрозрачную пустоту. От сырости у него всегда обострились боли в суставах, а настойка из шиповника, которую ему бычно готовила сердобольная баба Клава, с первого этажа, как назло кончилось ещё в начале октября. Где-то вдалеке завыла сирена и почти тут же. Умолкла, стуча сапогами, словно стальными подковами по мостовой, под окнами прошел патруль. Грубоватая и пушающая, словно лай сторожевого пса, немецкая речь заставила старика сжаться. Он по плотнее задернул штору, подошёл к столу, и зажег, стоявшую в фарфоровой пиале свечу.
