Он был философ, но некому было узнать – из каких земель. И при этом не было никого, чтобы спросить, чем восхищался и какое знание искал он в разрушенном дворце глазами, полными прошлого.
Какие мысли перетекали через его сознание в унисон с перемещением прозрачных теней? Его глаза были стары и грустны от мыслей и мудрости; его борода длинна и бела, она свисала на простую белую одежду.
В течение многих дней он приходил с рассветом и отбывал с закатом; и его тень клонилась рядом с тенью трона и перемещалась вместе с другими. Но однажды он не ушел; и тогда его тень слилась в одно с тенью серебряного трона. Смерть нашла его лежащим слева, там, где он истощался в пыль, которая была точно такой же, как пыль рабов или королей.
Но прилив и отлив теней происходили во дни, которые сменялись перед концом времен; до того, как старый мир, заблудившись с солнцем в странных небесах, должен был потеряться в космической темноте или под влиянием изменившегося противоречивого тяготения обособленно обрушиться в пустоту; его гранитные кости в свете странных солнц должны были отряхнуться от пыли рабов и королей. Полдень был окружен темнотой, и сумерки в глубине дворца смешивались с солнечным светом. Там ничего не менялось, земли были мертвы, только перемешивались устойчивые массы времен. И в настороженной тишине перед наступлением сумерек перемещающиеся тени казались насмешкой над переменами; всего лишь бессмысленная фантасмагория вещей, которые давно исчезли; останки предметов забытого времени.
И теперь солнце медленно темнело в середине небес, некогда обширных, а сейчас большой частью невидимых. И сумерки успокаивали тени во дворце Августа, поскольку сам мир катился вниз к длинной и единственной тени невосполнимого забвения.
– Да, место я нашел, – сказал Фалмер. – Странное такое. И очень похоже на то, как его описывают легенды.
Как бы отгоняя от себя неприятное воспоминание, он быстро сплюнул в огонь и, отвернувшись от внимательного взгляда Тона, хмуро уставился в быстро темнеющую чащобу венесуэльских джунглей.
Тон, который едва оправился от перенесенной тропической лихорадки, свалившей его в тот самый момент, когда их совместное путешествие подходило к концу, молча и с недоумением разглядывал Фалмера. За три дня, что они расстались, с его напарником произошла какая-то странная перемена, и внешние проявления казались Тону совершенно необъяснимыми.
Перемены были, что говорится, налицо. Фалмер, этот жизнелюб и балагур, который даже в трудные минуты жизни никогда не замыкался в себе, сейчас сидел молча, с угрюмым видом и, казалось, весь поглощен своими мыслями, от которых ему было явно не по себе. Его грубовато-добродушное лицо осунулось и как-то вытянулось, а глаза странно сузились, превратившись в две ничего не выражающие щелки. Хотя Тон и пытался списать свои впечатления на только что перенесенную лихорадку, он очень беспокоился.
