Их можно прочесть только между строк, что частично объясняется необходимостью маскировать и шифровать подобные тексты. Склонность выключить присутствие собственной персоны простирается настолько далеко, что в местах, где должно стоять «я», появляется обезличенное «он» – некая фигура, которая имеет до некоторой степени сходные, но никогда целиком и полностью не совпадающие с автором позиции и оценки. Более того, эта фигура изображается, как правило, либо в ироническом, либо вообще в карикатурном виде.
Непредвзятому читателю временами может даже показаться, что автор просто растворился в своем окружении. И действительно, некоторые записи в дневнике доказывают, что писатель вполне осознавал опасность своего сопереживания или, наоборот, негативного отношения к описываемым событиям.
И все же как раз в обезличенности манеры изложения материала и проявляется оригинальность, во многом явившаяся отражением веяний того времени. Этот своеобразный отход от общепринятых норм, стремление к чрезмерной детализации и верность качествам летописца создают у читателя впечатление наличия у автора выдающегося художественного стиля. Одновременно внешняя объективность подчеркивает в высшей степени субъективное и неповторимое описание событий, характерное для рукописи. «Лучше, изображая увиденное, я буду писать просто, и, возможно, мне удастся, таким образом, максимально приблизиться к невидимому, что, конечно, является самым важным» – так в одном из писем из Парижа сформулировал автор свой метод магического реализма.
Ближе к концу дневника появляется ощущение, что его автор все больше превращается из историка в летописца, который, описывая события дня, находится от них на солидной дистанции и занимается их классификацией. «Широкие полномочия при историческом описании, – подчеркивает он в одном из своих писем, – стали мне понятны только при изложении этих событий. Никто из современников не знает и мало кто из них понимает, как оценивать происходящее. Мне, по крайней мере, кажется, что мы самым бессовестным образом привязаны к собственным представлениям. Следовало бы записывать как можно больше событий, поскольку позже другие частные источники могут и не найтись или окажутся недостоверными».
Затем с ноткой легкой и печальной иронии по отношению к самому себе, что зачастую являлось своеобразным личным комментарием к излагаемому им материалу, он признает: «К сожалению, я часто бываю больше историком, чем сам себе в этом признаюсь. Развитие военных событий и осознание того сказочно удобного положения, в каком я оказался в качестве наблюдателя, переполняют меня». А в одном из его последних писем содержится такое высказывание: «Основной упор и чистый вес учреждения все больше давят друг на друга, подгоняя одно под другое и превращая его в хорошо смазанный автомат, в котором он так нуждается».
