Только что был у них разговор. Дина Ивановна в халате, нарочно запахнутом так, чтобы виднелись немного груди, раскрыла окно и поздоровалась.
— Здравствуйте, — ответил лейтенант.
— И куда это вы спешите? Мой ушел уже поднимать роту. Зашли бы позавтракали со мной, чайник еще не остыл.
— Спасибо, Дина Ивановна, не могу. Служба есть служба.
— Да вы бы хоть чайку, служба никуда не денется.
— Чай я пил, Дина Ивановна, так что благодарю, не хочется.
— Ну глядите, не пожалейте еще, Алексей Федорович, — сказала Дина Ивановна и с трудом рассмеялась.
А этот лейтенант даже не улыбнулся, отвернулся себе и пошел, заложив руки за спину, будто старик, а не мордастый парень двадцати четырех лет. Отойдя от окна, Дина Ивановна стиснула неубранную голову и потупилась, сдерживая стыд, злобу и слезы жалости к себе.
Ночью муж сбежал от нее — брякнулся с кровати на пол и уполз на четвереньках в темноту, она успела только цапнуть его всеми ногтями своей руки. Он гремел где-то в сенях среди кастрюль, дряблый и жалкий — каков он, знала она, без своей формы, без фуражки, кожаных портупей и капитанских погон, а она лежала одна, кусала подушку… Потом долго плакала и спрашивала себя, зачем живет на свете.
Утром Дина Ивановна нашла мужа на кухне спящим на трех стульях, одетым в ее старую кофту и диагоналевые форменные галифе. Он спал, удивленно подняв брови на своем курносом лице, и дул сквозь губы. Дина Ивановна растолкала мужа, и он, проснувшись, дико посмотрел на нее красными глазами.
— Очнись, на службу пора, — сказала она.
Муж покорно поднялся и зашлепал босыми ногами по крашеному полу, направляясь в сенцы.
— Да не забудь майку надеть, — сурово проговорила она вслед ему.
Но умытого, влажно причесанного, застегнутого на все пуговицы мужа она все же покормила и проводила. «Пустое семя, — думала Дина Ивановна, глядя на его сутулую спину, — зачем ты только на свете живешь, пустое семя. И где вы, наши дети».
И все же порой она жалела мужа и тихо плакала. Уже много лет он ходил в капитанах — все не повышали, и ко всему еще сунули командовать отдельной ротой на этот склад, куда добираться от железной дороги шестьдесят километров на машинах.
Дина Ивановна вышла на крыльцо и увидела все ту же ненавистную степь, пустую до самого безжалостно ровного горизонта, и только одна белая курица хоронила себя в землю, с самого утра ища прохлады. Солнце уже горело белым огнем над степью, злое, как сердитый бог, которого все позабыли и уже не молятся ему, а проклинают.
