А силы ее были на исходе. Пляска смерти, починка флейты и та последняя нота истомили ее. Однако, Бог свидетель, стойкости Мирелле было не занимать. Она умела принудить себя, велеть умолкнуть боли в мышцах и легких, чтобы донести последнее ведро с водой. В сей же час по дрожи в членах, по огню в груди, по пелене, временами застилавшей взгляд, она понимала, что до такого предела еще не доводила прежде свое тело. Она боялась, что ежели вновь пойдет на лобовой удар, то может упасть и уже не подняться.
Нужно брать смекалкой, а не силой. Мирелла сочинила новый наигрыш, не столь могучий. Ноты взлетели, закружились, неудержимые. Мирелла сотворила прекрасные чары. Если не в силах она отбросить Мора, по крайней мере есть надежда затуманить ему ум.
Мор взирал на летящий к нему наигрыш. Черт возьми! А у плутовки еще есть кое-что в рукаве, ничего не скажешь. Но и он не так прост. Едва ноты подступили слишком близко, он укутался облаком синеватого пламени. Коснувшись его, звуки тонко зашипели и пропали. Мирелла поникла сердцем. Мор же забавлялся вовсю.
Демон направился в ее сторону. Мирелла присогнула дрожащие ноги, напрягла изнуренные мышцы.
Юноша миновал ее и уселся на скамью пред алтарем. Он беззаботно облокотился о спинку, протянул сапоги на приступку для колен и улыбнулся ей.
– Вы украли у меня два воспоминания, – сказал он, – а потому должны мне два своих.
Не в пример поцелую, сие требование показалось Мирелле справедливым. Она задумалась, что рассказать ему. Надобно было занять Мора и выжить при таком размене. Она уселась на ту же скамью, на надежном от него расстоянии.
– Я вам поведаю о первых двух моих напевах, – сказала она.
Она сомкнула глаза и вспомнила детские годы. Не всё в них было беззаботно. Знавала она и голод, и холод. Но была в ней та особая сила, что живет в детях: они могут играть и смеяться даже средь лютых невзгод.
– Я из найденышей, выросла в приюте. Трижды в день монашки заставляли нас петь антифоны на утреню, хваления и вечерню. То были заунывные распевы. Однажды за хвалениями – мне было лет шесть – я подумала, до чего же они тоскливы и однообразны. Вот жалость! А ведь так славно разносились под сводами церкви детские наши голоса… Я стала сама потихоньку менять напев. Мне виделся веселый хоровод, вдали от церковного холода. Сосед по хору стал мне вторить. И мало-помалу все сироты запели по-моему – так вышло само собой, помимо моей воли. И как мы пели! Отдавались звуку всем существом. Голоса наши сливались в прекрасном согласии. Мы позабыли, до чего не хватает нам материнской ласки, мы будто сбежали из скорбного нашего приюта, где монахини так скупы на заботу.
