— А Фриче и Шпеер?
— Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах — ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!
Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:
— О да, да — стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения — такие фигуры — воплощение достоинства — англичане — американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов — Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, — вздохнул он, — ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус — чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал — столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия — великое утешение, а теперь — мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на сеть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?
(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)
— Меня посещают такие отчетливые сны, — продолжал он. — Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!
— А эротические сны вас не посещают?
— Нет — с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и морс. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.
Я снова вернулся к чувству вины.
— Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?
— Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое — как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени — я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие — вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе — тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними но части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальной Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…
