– Крест на пузе! – долетела в окно сиплая клятва. – А куш в натуре большой!
Я слушал и офигевал – братва за тонким стеклом «тёрла» о налете на сберкассу в Свиблово! И адрес, и сроки, и действующие лица – вся инфа вливалась в мои уши и оседала в памяти.
Как на моем месте должен был поступить скромный советский герой? Тут же стукануть, куда надо. Но я-то не герой. И не вполне советский. Я в «Юные друзья милиции» не записывался!
В этот момент копившийся напряг сгинул, словно пружина разжалась – в углу кухни-столовой, на отдельной тумбочке, скромно красовался телефон…
«Так это проверка! – озарило меня. – Да и с чего бы налетчикам „базарить“ с вором в законе? Не его уровень. Спектакль, дурацкий хэппенинг!»
Успокоенно хмыкнув, я с плотоядным интересом оглядел пару оставшихся оладий – теплые еще…
Москва, 4 марта 1973 года. Вечер
Часам к четырем в воскресенье я завершил свои труды, окончательно вымотавшись. И прошлые выходные, и эти, плюс два отгула вкалывал по-стахановски, оккупировав светлую веранду. За окнами в мелкую расстекловку белела лужайка, обрамленная молодыми соснами – полная приватность. И тишина. Лишь изредка доносилось далекое тявканье деревенского барбоса или тюпанье колуна поблизости – Яша разваливал огромные чурки на дрова.
Порой к свежему воздуху, затекавшему в форточку, примешивался горьковатый запашок дыма, но он лишь подчеркивал укромность и особенный уют.
Постелили мне в мезонине, куда из сеней взбиралась крутая деревянная лестница, на топчане, крытом медвежьей шкурой – спишь, как в кроманьонской пещере. Обычно я плохо засыпаю на новом месте, кручусь и ворочаюсь, но на даче дрых от отбоя до подъема, умаявшись за день. А светлое время суток делилось четко: завтрак – работа – обед – работа – ужин – работа…
Яша обожал меня кормить – хозяин ел, что дадут, а неугомонная кулинарная душа томилась по высокой кухне. И великан крякал довольно, наблюдая за мной, уплетающим котлету по-киевски с картофелем «пайль». А я, торопливо, на ходу допивая компот или какао, спешил к кистям и краскам.
Но какие кисти! А краски! Уж где их в советской Москве доставал пройдошливый Варан, того не ведаю, но всё было лучшим из лучшего.
Пахом терпеливо позировал мне, перечитывая излюбленного Плутарха, а я с утра до вечера вертелся вокруг новенького мольберта, рылся в ворохах набросков, смешивал краски, и писал, писал, писал…
Работал я в канонах Рембрандта – из темного фона наплывал Павел Иванович, устроившийся на старинном кресле с высокой резной спинкой. Правая рука свободно лежала на подлокотнике, расслабленной кистью удерживая четки, выточенные из синего полупрозрачного камня, а левая прижимала ладонь к желтоватым страницам философского талмуда. Немного сутулясь, Пахом поднимал голову с короткой сединой, словно отрываясь от чтения. На его лице жили только губы, изгибавшиеся в слабой, недоброй, немного даже зловещей улыбке, – и страшные глаза инквизитора, смотревшие без пощады и жалости. Пересечёшься взглядом с их мрачными, бездонными зрачками, и тебя будто пронизывает могильный холод, ледяное дыхание смерти.
