Происхождение, детство
В противоположность моему второму мужу, Александру Александровичу Тишкову, происходившему со стороны матери из польской шляхты, со стороны отца — из старинного дворянского рода, который проследил свое генеалогическое древо до довольно далеко уходящего в глубь времен пласта, я ничего не знаю о своих предках дальше бабушки Соры со стороны матери. Я помню только ее, — или мне кажется, что я ее помню, потому что сохранилась ее фотография.
Я знаю только, что она была шинкаркой, в детстве слышала анекдотическую историю из ее “деятельности”: пьяный мужик разбил бутылку водки, бабушка требовала возмещения убытка. “Ты же знаешь, у меня нет ни гроша”. — “Хорошо. Бутылка стоит три копейки. Сделаем так: копейка моя, копейка твоя, копейка пропала”. — “Ладно”. — “Давай же твою копейку”. — “Ты же сама говоришь: копейка твоя, копейка моя, копейка пропала”. — “Так дай же твою”. — “Ну как ты не понимаешь: копейка моя, копейка твоя” и т.д. до бесконечности. Ничего она так и не получила.
Больше я ничего не знаю, и нет никого, кого могла бы расспросить.
Родилась я в 1920 году в Белоруссии, в местечке Краснопольск, неподалеку от Гомеля.
Отец, в Первую мировую войну солдат-кавалерист, был уж во всяком случае не трусом: еврей, он тем не менее был награжден Георгиевским Крестом четвертой степени и медалью “За храбрость”. Знаки эти, конечно, не сохранились, но у меня есть превосходная фотография, где запечатлены не только его роскошные усы и шашка, но видны медаль и ленточка Креста.
В 1921 году он организовал сельскохозяйственную артель под гордым названием “Интернационал”. Однажды, получая посевное зерно, он под проливным дождем простудился, схватил плеврит и в возрасте 31 года скончался. Мне, младшей из троих детей (“Мизинке”), было от роду один год.
Мама — Рахиль Моисеевна, в девичестве Виткинд, — не имела ни образования, ни профессии; она не чуралась никакой работы, чтобы как-то прокормить своих троих детей — восьми, шести лет и меня, годовалую. Как это ей удалось, никого из нас не потеряв! И это — во время первого большого советского голода Двадцатых годов в Белоруссии, в конце концов погнавшего нас на Украину к маминым родственникам (родня с папиной стороны как-то испарилась сразу и навсегда после его смерти). Смутно помню бесконечную, длившуюся многие недели дорогу — то пешком, то на попутной бричке. В упомянутой колонии мой дядя, “кулак”, владевший аж одной лошадью и одной коровой, был раскулачен, мама вступила в первый колхоз, перенявший у соседних немцев опыт разведения на совсем не подходящей для этого почве виноградников. Кстати, неожиданно успешно, мы как-то сумели приноровиться вовремя закапывать лозы, чтобы они не замерзли, и вовремя откапывать, чтобы они не сопрели. До сих пор помню вкус последних, забытых на лозе, скукоженных, необыкновенно сладких виноградин. Или еще могу так сложить трубочкой и сжимать пальцы, чтобы из обхваченных ими сосков коровьего вымени тугие молочные струи сперва со звоном, а потом все глуше падали в подойник. Свои “галочки” в колхозе я зарабатывала с восьми лет!
