Жанна, стоя передо мной, спрашивает:
– Ты ходил в больницу?
Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие?
– Да! Поскольку я уже дошел до нее...
Прочла ли она? Не прочла? Я хочу задать ей какой-нибудь наводящий вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю:
– Никто не приходил?
Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успокоить меня:
– Только Морен... Он был здесь больше часа... Он очень доволен, что болезнь приняла такой оборот...
Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не знаю, что делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто одним своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю о ней?
Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва смею глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все хрупко, непрочно, все, что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность, за жизнь! Богатство, разум, спокойствие... И, конечно же, здоровье!.. И честность...
Были дни, когда, если бы я позволил себе...
Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей матерью, с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете.
Я знаю... Я чувствую...
И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и я хочу скорей ощутить, что он здесь, с нами.
Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг.
Нужно ходить на цыпочках, осторожно...
Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе:
– Это мое... Это у меня дома... Это я навсегда.
Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного и что возникает риск...
Я поговорю с ним.
И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене, из-за ее двенадцатиперстной...
А я сам... Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что если он умер от...
Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем юга и солнца.
Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого старого Тессона, чтобы...
И моя мать, которая...
Мой отец...
Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась в кухню, где у нее тушится рагу.
Било, один в своей кроватке, произносит:
– Что ты мне принес?
И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с одиннадцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнести. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче рухляди, которую я хотел бы выбросить.
