Подуй же на запад, молю морской ветер,
и мне принеси шепот ивы во мгле.
Во сне, наяву — все мне чудятся воды,
бегущие с гор по родимой земле.
Камилла полузадушенно всхлипнула. Потерянная земля, забытые… впервые она сознательно попыталась распахнуть двери восприятия, воспользоваться даром, обретенным во время первого Ветра. Безудержной волной нахлынула страстная любовь к поющей девушке, и Камилла сосредоточенно, самозабвенно уставилась на Фиону — как глазами, так и внутренним зрением; и пришло видение, и Камилла расслабилась.
«Она не умрет. Ее ребенок будет жить. Я бы этого не вынесла, если б он исчез, словно никогда и не было.
Что со мной такое? Он всего на несколько лет старше Морэя, он вполне может еще пережить большинство из нас…»
Но мучительное предчувствие не отпускало, пока, к величайшему облегчению Камиллы, не прозвучали последние строки песни:
В далекой земле поем песни изгнанья!
над арфой и флейтой не властны года.
Но музыки дивной дивнее стократно журчанье ручья, что умолк навсегда.
Оказалось, по щекам у Камиллы бегут слезы; и не у нее одной. Повсюду вокруг, в полутемном концертном зале оплакивали навеки утерянную родину; не в силах вынести этого, Камилла вскочила с места и слепо устремилась к Двери. Видя, что она беременная, ей вежлива освобождали дорогу; а по образовавшемуся в толпе проходу следом за ней устремился Мак — Аран. Но она не замечала его, и только когда они оказались на улице, бросилась ему на грудь; ее сотрясли рыдания. Услышав наконец его встревоженный голос, Камилла только помотала головой: ни на один вопрос она была не в силах ответить.
Рэйф попытался утешить ее; но почему — то его тоже охватило безотчетное беспокойство, и он беспомощно замер, пока вдруг его не осенило.
Ночь была ясной, и в темнеющем над головой фиолетовом небе не было видно ни облачка — только две огромных луны, ярко — зеленая и переливчато — синяя, низко висели над горизонтом. И поднимался ветер.
Концерт в Нью — Скае тем временем незаметно перерос в поголовные экстатические пляски; атмосфера всеобщей любви и вечного, незабываемого братства окутала зал. Уже поздно вечером, в какой — то момент, когда факелы не столько светили, сколько дымно чадили, изредка выплевывая языки пламени, ни с того, ни с сего двое мужчин метнулись навстречу друг другу во вспышке беспричинного необузданного гнева, и сталь зазвенела о сталь, вылетев на свободу из красочных клетчатых лабиринтов. Морэй, Аластэр и Мак — Леод сработанно, как пальцы одной руки, налетели на драчунов и разметали их, выбив мечи в противоположные углы сцены, и швырнули их ничком на пол, и удерживали их так — сев на них верхом, совершенно буквально — пока животная ярость не утихла. Потом, заботливо подняв тех с пола, им лили в глотки виски («Даже на задворках Вселенной, — мелькнула мысль у Морэя, — шотландцы умудряются в первую очередь изготовить виски») до тех пор, пока драчуны, пьяно обнявшись, не поклялись друг другу в вечной дружбе; и пир всеобщей любви продолжался до рассвета, покуда в ясном безоблачном небе не поднялось красное солнце.
