); если она отрицала свою вину, то лгала, обольщенная дьяволом, источником всякого обмана. Подобная аргументация время от времени допускала, что человек мог быть виновен или невиновен, однако она не стремилась доказать это. По всей вероятности, такие доводы в итоге усиливали склонность многих инквизиторов использовать собственную власть, чтобы побуждать или вынуждать – в большинстве случаев с совершенно добрыми намерениями – подсудимых признавать вину, объясняя ее согласно уже существовавшим прежде схемам.
Чем больше вы уклоняетесь от возможности опровержения, тем больше оказываетесь подвержены ошибкам. Эта банальная корреляция бросается в глаза всякому, кто читает сегодня материалы львиной доли процессов о колдовстве, проходивших в Европе в XIV–XVI вв. Резкое, ретроспективное и оценочное суждение, сформулированное в 1620 г. в уже упомянутой книге «Instructio pro formandis processibus in causis strigum», предполагало подобное умозаключение. Автор этого текста – он, конечно, входил в круг Римской конгрегации Святого Престола – требовал от судебных инквизиторов, живших на периферии, доказательств: объективной проверки, как сказали бы мы сегодня.
В постановлении приговора судья Ломбарди также говорит об «огромной массе объективных доказательств, найденных во время следствия», позволяющих «с ясным осознанием судить о полной достоверности заявлений Марино». Впрочем, подобная «достоверность» (в этом-то все и дело) необходимо распространяется, продолжает судья, и на «ту часть показаний, где он [Марино] сообщает сведения, которые не подлежат проверке внешними свидетельствами». Прежде чем мы посмотрим, на каком принципе базируется это утверждение, следует подчеркнуть, что «сведения», на которые намекает здесь судья, включают решающие для обвинительного заключения элементы, в том числе и все то, что относится к беседам с предполагаемыми заказчиками убийства. Так, Марино заявляет, что говорил с ними с глазу на глаз, без свидетелей: с Пьетростефани много раз в Турине, с Софри в Пизе сразу после митинга, созванного им 13 мая 1972 г., на улице, перед входом в один из баров. Последнее обстоятельство затем оказалось решительным образом оспорено на прениях многими очевидцами, в частности Гуельфо Гуельфи, активистом «Лотта континуа», который по окончании митинга и короткого разговора о большей или меньшей уместности немедленного появления мемориальной доски в память о Франко Серантини сел с Софри в машину и поехал в дом одного из их общих товарищей, Сориано Чекканти (
