Он покраснел от этой пьяной высокопарности. Во хмелю он неизменно считал себя несчастным, непонятым.
Ему казалось, что, делая все для других, он ничего не получает взамен.
— Я пробовала помешать тебе звонить.
— Я звонил?
— Мне пришлось уступить: я ведь не знала, насколько обоснованно твое беспокойство.
— Я звонил от Нолендов?
— Отсюда, когда мы возвратились. Ты подуспокоился. Я даже подумала, что к тебе вернулось самообладание. Ты попросил еще выпить. Сперва я не дала. Ты настаивал. Повторял: «Поверь, Нора, так надо. Мне предстоят серьезные шаги. Это вопрос жизни и смерти.
Я, конечно, пьян, но знаю что делаю».
Он боялся поднять на нее глаза. Она взяла со стола пачку сигарет, закурила и, закинув ногу на ногу, устроилась в кресле, единственном на всю спальню. Отважившись наконец искоса бросить на нее взгляд, он по гримасе, сопровождавшей первую затяжку, понял, что похмелье у Норы тоже не из легких.
— Погоди… Ты говорил, что выполняешь святой долг, что я когда-нибудь все пойму. В конце концов я дала тебе трубку, решив, что это все-таки лучше, чем раздражать тебя.
— Кому я звонил?
Он вспомнил одновременно с тем, как она ответила:
— Ривзу.
Это был его ногалесский компаньон и коллега, старый адвокат, неоднократно избиравшийся окружным судьей.
— В котором часу?
— Точно не скажу. Во всяком случае, за полночь.
Ривз, низкорослый, всегда холодный человечек, до педантизма любил порядок: самые мелкие привычки возводились им в ранг незыблемой традиции.
— Разговор заказала я. Там долго не отвечали. Мне пришлось попросить телефонистку повторять вызов в течение пятнадцати минут. Наконец Ривз сухо ответил, что спальня у него на втором этаже, а телефон на первом и что я вынудила его спуститься вниз босиком с риском наступить на скорпиона или ядовитого паука.
Ривз болезненно боялся любых животных.
— Я просил его внести за меня деньги, так?
Боже милостивый! Как трещит голова! И как все более мерзко становится у него на душе с каждым новым открытием! Хватит ли у него теперь мужества посмотреть Ривзу в лицо?
— Ему ты тоже повторил, что это вопрос жизни и смерти. Сказал, что сегодня же утром, как только рассветет, — последнее ты подчеркнул, — необходимо вручить определенную сумму какой-то сеньоре в Ногалесе, Сонора.
— Сеньоре Эспиноса?
— Возможно. Фамилия, во всяком случае, была испанская. Адрес ты дал.
— Я указал сумму?
— Ты все время менял ее. Ривз, видимо, возражал, но ты настаивал.
— Он, наверное, напомнил мне, что банк открывается только в девять?
