И все же их мать ушла. Не важно под каким предлогом. Тогда ей верили безусловно, и уж никто не подозревал, что... Короче, он был один. Еще не совсем стемнело. Подмораживало. Не только дом, но и весь Париж с проезжающими где-то вдалеке машинами казался пустынным. Малышка кашляла. Время от времени ей надо было давать ложку сиропа – бутылка стояла на камине; Норбер и сейчас мог безошибочно указать где.
Накануне, даже в тот день утром, даже час назад он еще обожал и жену, и детей.
Сумерки пеплом затягивали дом, а Норбер так и не включал свет, расхаживая взад-вперед и все время возвращаясь к окну, задернутому гипюром в цветочек. И с навязчивой точностью познавал новое ощущение – клетчатое плетение гипюра между лбом и прохладой стекла.
Вдруг, глядя на мужчину в зеленоватом пальто, который зажигал на улице единственный газовый фонарь в поле зрения Норбера, ему стало все безразлично; дочь кашляла, но он даже не обернулся; ребенка в кроватке, может быть, рвало, а он смотрел на уходящего мужчину и чувствовал, как его самого тянет вперед, как ему тоже непреодолимо хочется куда-нибудь идти...
Идти куда глаза глядят!
Неизвестно зачем, возможно с мыслью исчезнуть, он спустился к себе в кабинет. Долго, словно оторопев, неподвижно стоял на одном месте, пока не вздрогнул от крика: знавшая его с рождения кухарка – теперь она уже умерла – еще в шляпке, с замерзшими в митенках руками, надсаживалась:
– Вы что, оглохли? Не слышите, как надрывается малышка?
И вот сейчас Монд шел по улице. Чуть ли не с ужасом он смотрел на прохожих, которые задевали его, на темные, спутывающиеся в бесконечности улицы, полные незримой жизнью.
Около площади Бастилии Монд перекусил – помнится, он пересек наискось Вогезскую площадь – в маленьком ресторанчике с бумажными салфетками на мраморных столиках.
– Завтра!
Потом прогулялся вдоль Сены. В этом он тоже непроизвольно выполнил давным-давно установленный ритуал.
Но еще оставались стыдливость, неловкость. Он действительно был новичок. Чтобы сделать все правильно, чтобы дойти до конца, ему следовало спуститься по каменной лестнице к воде. Каждый раз, переезжая утром через Сену, он бросал взгляд под мосты, чтобы оживить старое воспоминание еще тех времен, когда учился в коллеже Станислава и для прогулки ходил туда пешком; под Новым мостом он увидел двух стариков неопределенного возраста, всклокоченных, грязных, словно неухоженные статуи; они сидели на груде камней, один жевал хлеб, другой обматывал ноги полотняной тряпкой.
