Вернувшись домой, я устроил нам послеобеденный десерт в гостиной с бутылкой ликёра Гран-Марнье по двадцать шесть долларов за бутылку (если берёшь пять штук). Под слезливую серенаду Колтрейна «Всё или вообще ничего» Ирина наполнила свой коньячный бокал до краёв. Мы болтали о каких-то мелких, пустячных вещах и по мере того, как алкоголя в её бокале становилось меньше, она становилась всё более оживленной. И тут вдруг, без всякого комментария типа «привет», «пока», «спокойной ночи» или «спасибо за ужин» – ни единого звука – она встала, снова наполнила свой бокал и вышла в спальню.
Я оторопел. «Так это и есть она,» – спросил я себя саркастически, – «твоя страстная любовь по-русски? – сто двадцать баксов за суши, пол бутылки ликёра Гран–Марнье, плюс ещё долгая, в час пик, поездка в аэропорт и обратно.» Я оставался сидеть в гостиной, чувствуя позывы тошноты, пока не услышал грустный прощальный щелчок вертушки проигрывателя, когда по завершении записи, он автоматически выключился.
«Что ж, учитывая количество выпитого ею, смену часового пояса и длительность перелёта из Москвы», рассуждал я, «моя гостья, вероятно, свалилась в постель замертво». Но я ошибался, поскольку, в тот момент, когда я уже готов был смириться с этим, подняться со стула и рухнуть на жесткий диван, она возникла в дверном проеме.
– Кейси, – проворковала она своим глубоким тихим голоском и в тусклом свете я разглядел, что она одета во что-то шелковое и полупрозрачное – ну просто плюшевый мишка, русский мишка. – Кейси, – промурлыкала она, – Мне что-то не спится.
Где-то через неделю после этого Ирина впервые заговорила со мной об Ахматовой, спросила, знаком ли я с ней. Я ответил, что знаком с ней, но не лично. Только мои познания о ней были еще более слабыми, чем таковые о Пушкине или Лермонтове, лишь смутные обрывки памяти из полусонной аудитории.
– Мы проходили её в университете, – добавил я неуверенно, – После того, как она умерла ... в шестидесятых, правильно? У нас был обзорный курс русской литературы. В переводе, по-моему.
Ирина сидела на диване, закинув ногу на ногу, в бедламе газет и журналов. Она была в одних трусиках и футболке, а я как зачарованный лишь наблюдал, как наносила блестящий слой неоново-розового лака на ногти своих ног. На мгновение она взглянула на меня, сузив свои бледно-голубые глаза, затем закрыла их полностью и стала декламировать:
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,
КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.
КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА
