Обознаться я никак не мог. Я помнил её описание, полученное от Роба Питермана: лет двадцати восьми, светловолосая, фигурка будто у балерины Большого театра, мордашка просто неотразима, – но мне оно и не понадобилось. Ведь она была в центре водоворота событий, сигарета в одной руке, пластиковый стаканчик с водкой – в другой, вещи разбросаны вокруг неё в таком беспорядке будто после урагана – газеты, багаж, косметика, бумажные полотенца и салфетки, свитер, несколько дамских сумочек, шесть плюшевых игрушек и бейсболка «Доджерз», лежащая на сидении через два ряда позади неё. Она была увлечена бурной беседой с тремя изрядно поддатыми бизнесменами в мятых костюмах о перестройке, о независимости Литвы, об угрозе ядерной войны и сравнительных характеристиках автомобилей «Ягуар-XJS» и «Мерседес-560-SEC». Её сигарета (Конечно «Голуаз», что же еще?) описывала в воздухе дугу, безнадежно устаревшие «гоу-гоу» сапожки выбивали чечетку на ковролине так, что бахрома на её нежно-голубом кожано-лакированном жакете вся тряслась и колыхалась. Я не знал, что мне делать. Я весь взмок от пробежки по аэропорту и, видимо, во взгляде у меня застыло то безумное, как у запертого в горящем амбаре, выражение.
– И знаете, сколько я дам вам за такой Мерседес? – вопрошала она у самого малорослого и мятого из бизнесменов. – А?
Ответа не было. Все трое мужиков лишь уставились на неё, полуразинув рты так, будто бы она только что приземлилась, прибыв из дальних закоулков вселенной.
– Nichevo. – Она издала короткий смешок. – По русски это значит – «ничего». Nichevo.
Сместившись, чтобы попасть в поле её зрения, я сделал извиняющийся жест – мои руки (я был без пиджака, в рубашке) описали маленький круг, символизирующий прискорбие и сожаление. – Ирина? – спросил я.
Тут она заметила меня, резко осеклась прямо посреди своей следующей фразы и сфокусировала на мне взгляд своих молочно-голубых и вечно слегка-выпученных глаз. И тут она улыбнулась, даруя мне право снятия первой пробы с её тонкой острозубой улыбочки, вкусив которой я ощутил, как кровь разогнала мне по всему телу волну тепла. – Русская улыбка, – подумал я, – моя первая русская улыбка.
– Кейси, – сказала она, причем, без всякой вопросительной интонации, без всякого сомнения. – Кейси. – После чего, отвернувшись от трёх своих собеседников и забыв о них, словно их никогда и в помине не было, она бросилась в мои объятия.
Нет ведь ничего зазорного в желании иметь вещи, а Ирине хотелось иметь их много. – В нашей стране, – поясняла она своим тонким отрывистым придыхательным голоском, – у нас нет такой возможности.
