Году в 33-м из ясель меня перевели в детский сад. Это было привилегированное детское учреждение, для детей работников Совнаркома. У него было прекрасное помещение — двухэтажный особняк, наверное, еще дореволюционных владельцев, с большущей террасой, с красивой усадьбой. Я ходила туда охотно, там было интересно — много игрушек, зал со сценой, пианино. У меня была очень хорошая воспитательница Лилия Ерофеевна, выпускница петербургских фребелевских курсов. Она с нами рисовала, зимой во дворе лепила из снега — Руслана, Черномора, разных зверушек. Она нас учила мастерить игрушки, вышивать, шить, штопать, печь печенье. В общем, мы получали начальные навыки ремесла. Еще нас помаленьку учили языку, почему-то немецкому; но никаких результатов это обучение не дало. В нашем детском саду разговорным языком был украинский. Но даже украинской классической литературы мы не знали, а только русскую. Зато Лилия Ерофеевна много нам читала Пушкина — помню, как торжественно и красиво отмечали в 1936-м году 100-летие со дня смерти Пушкина. Нас, мне кажется, не подвергали никакой идеологической обработке. Но, конечно, в зале рядом с портретом Пушкина висел портрет — «Ленин маленький, с кудрявой головой». Под большим портретом Сталина помещался плакат «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Помню, этот плакат вызывал у меня раздражение — почему за счастливое детство надо кому-то говорить спасибо? Вряд ли я сама пришла к такому умозаключению. Но все-таки нас держали в курсе всех значимых событий в жизни страны. Помню, как нам сообщили, что убит Киров, что весь советский народ горюет и возмущается подлыми убийцами. Я вернулась домой в слезах (которые мне с трудом удалось добыть, изо всех сил растирая глаза кулаками) и с криком «Ой, Якира убили!».
После папиного ареста я сама для себя сочинила легенду, будто папа воюет в Испании, поэтому-то он и не приезжает к нам. Эту легенду я рассказала ребятам в детском саду, те — своим родителям, родители — воспитательнице, а Лилия Ерофеевна — няне, няня — маме. От каждой из них мне досталось: мама стыдила меня за вранье, а няня ругала, опасаясь неприятностей из-за моего фантазирования. Когда папу и многих других пап арестовали, их детей все же не стали выгонять из детского сада. Я оставалась там до самой школы, до 37-го года. Для меня уже не нужно было держать няню, да у мамы и денег на это не было. Но няня осталась с нами. Ее взяли на работу прачкой в тот же детский сад, где воспитывалась я. Жить она осталась у нас и по-прежнему вела домашнее хозяйство. И оставалась главной моей воспитательницей и начальницей. В будние дни отводила меня в детский сад. Иногда няня брала меня с собой в гости к своим деревенским подругам, как и она, перебравшимся в город. К Кате, которая когда-то порекомендовала ее в нашу семью, и к Оле, вышедшей в город замуж. Мужа Оли, латыша, тоже арестовали, и она, чтобы прокормить детей, брала домой белье в стирку. Няня обеспечивала ее клиентурой. Три подружки, собравшись вместе, понемногу выпивали и тогда пели. Катя и няня — украинские песни, а Оля — русские. Няня только наказывала мне: «Ты ж, Ларо, не кажи дома, що ми горилку пили». И я их ни за что не выдала бы.
