Семья всех сестер этой преступницы считалась опозоренной, и девушек из этой семьи выдать замуж за мало-мальски приличного человека, было невозможно. Бабушкины родители брали зятя «в приймы», т. е. такого, у которого ни кола, ни двора; строили молодым в каком-нибудь ближнем селе мазанку и отселяли их. Потом наступала очередь следующей дочери. Дошла очередь и до моей бабушки. Жених ей достался почти «знатный», принадлежавший к какому-то почетному еврейскому клану, но совершенно нищий, к тому же не знавший и не хотевший знать никакого ремесла.
Дед, как говорила мама, всю жизнь попрекал бабушку тем, что взял жену из опозоренного рода. К тому же бабушка родила ему только одного сына, а остальные четверо или пятеро детей были девочки (одна из них — моя мама). Вот по совокупности всех этих бабушкиных провинностей дедушка считал себя вправе не работать, а все домашние и семейные хлопоты доставались бабушке и детям, по мере того, как они подрастали. Деревня, где их поселили, находилась на краю «майентка» (имения) польского шляхтича, через саму деревеньку проходил знаменитый Чумацкий шлях — большая дорога, по которой чумаки — крестьяне-торговцы, и они же грузчики — везли соль с Черного моря в Россию. Вот таким соседством определялись все возможности трудоустройства жителей деревни. Местные крестьяне-украинцы имели хотя бы небольшие наделы земли, а евреям иметь земельную собственность в России запрещалось. В этой деревне жили две-три еврейских семьи, которые устраивались, как могли. Брухманы арендовали у пана крохотный клочок земли, но тем, что удавалось на ней вырастить, большой семье было не прокормиться. Поэтому дети, подрастая, находили себе мало-мальски сносный заработок. Мамин единственный брат Исаак нанялся на принадлежавший пану сахарный завод, скоро стал там мастером, а потом инженером-самоучкой. В этой должности он оставался всю жизнь. Когда пан сгинул — наверное, бежал в Польшу с польским войском — завод-то остался, и дядя Исаак остался главным инженером этого завода при советской власти. А сестры мамы (их было шестеро или четверо) научились шить и вышивать и шили наряды для пани и паненок. Должно быть, пан был не из богатеев, раз его семью обшивал не варшавский портной, а деревенские девушки-самоучки. Впрочем, мои тети и мама хорошо напрактиковались и шили очень прилично. Во всяком случае, мама в последовавшие крутые времена швейным ремеслом зарабатывала в Харькове, а тетя Рахиль в ссылке в Абане считалась лучшей портнихой. Тетя Этя действительно очень хорошо шила, и сама сочиняла модели нарядов. А тетя Рахиль вышивала, да как! И в каких условиях! Когда ее в 38-м году отправляли из ростовской тюрьмы в ссылку, ей удалось передать дочери вышитое ею в тюремной камере небольшое художественное панно — нитки для этого она добыла, распустив несколько своих (и сокамерниц) трико и чулок, а иголкой ей служила рыбная кость, попавшаяся в тюремной баланде. Панно было вышито гладью — простенький, но милый традиционный украинский пейзаж: озерцо, поросшее камышом, беленькая хатка на берегу, старые мостки, на озере лодчонка и несколько лебедей, а на горизонте темный бор.
