Сократ: Скажу, что твой сон встревожил меня, любезный. Ответь-ка мне, не просил ли ты богов о помощи?
Чужестранец: Нет, Сократ, я не просил.
Сократ: Выходит, ты надеялся обойтись своими силами?
Чужестранец: По правде сказать, я уже ни на что не надеялся, Сократ. К тому же это все-таки был сон, а во сне не всегда делаешь то, что следует
Сократ: Так ты не знаешь, кому принадлежала эта рука?
Чужестранец: Понятия не имею.
Сократ: Спросим-ка мы теперь Калликла. Что скажешь нам, Калликл?
Калликл: Скажу, что по здравому рассуждению, этот предупреждает о большой беде. Разве ты сам так не думаешь, Сократ?
Сократ: Мне это кажется вполне вероятным. Но вот, что я вам скажу еще, друзья мои. Похоже, что этот сон предостерегает не только от несчастья, которое явно и не вызывает сомнений, но и от другого, – того, что может прийти вслед за ним. А уж оно-то, быть может, будет во сто крат хуже первого… Ты правильно поступил, чужестранец, что не схватил сразу протянутую тебе руку. Кто знает, от каких опасностей ты себя этим уберег. Ты проявил похвальное благоразумие, пусть даже оно сопутствовало тебе только во сне.
Чужестранец: Да, ведь, похоже, Сократ, что благодаря этому благоразумию, я легко мог отправиться в Аид… Чему это ты улыбаешься? Или я сказал, по-твоему, что-нибудь смешное?
Сократ: Скажи мне вот что: разве неизвестное не грозит нам опасностями, которые мы даже не в силах предугадать? Можно ли доверяться тому, чего не знаешь?
Чужестранец: Уж не думаешь ли ты, что эта неизвестное страшнее самого Аида? Мне следовало бы схватить эту руку сразу же, не спрашивая ни о чем! Я ведь и хотел, чтобы ты растолковал мне, что это такое со мной приключилось, что вместо того, чтобы спастись, я стал задавать глупые вопросы, от которых нет никакого прока. Уж если бы нечто подобное произошло со мною наяву, я бы и думать не стал, как мне следует поступить!
Сократ: Странно, чужестранец, но во сне ты вел себя, как и подобает разумному и рассудительному человеку, а именно так, как учит нас истинная мудрость. А вот наяву, похоже, ты уже готов совершить непоправимое.
Калликл (шепотом): Разве я не предупреждал тебя, что он сумасшедший?
По всем приметам, пришло время собираться. Дом почти пуст и облетевшие ветви за окном лишний раз напоминают о том, что осень давно вступила в свои права. Еще раз пройтись без цели по комнатам, скользнуть взглядом по светлым пятнам на обоях – там еще недавно висели фотографии и картины – скрипнуть дверцами пустого шкафа, провести ладонью по стершейся полированной поверхности письменного стола, заглянуть в кладовку, где еще держится запах лета. Огонь в печке еще пылает, наполняя комнаты теплом, но скоро он погаснет и в дом придет холод. Остается совсем немного: распорядиться насчет остающегося. Я подозреваю, что напоследок они будут ныть и требовать, чтобы я взял их с собой, – все эти книги, друзья, воспоминания и вещи, ненужные слова, потраченные впустую вечера и безрадостные пробуждения, фальшивые признания, праздники и чаепитья, утомительная искренность, пустые обещания и сомнительные согласия, деловые встречи, бесконечно хранимые письма и разговоры, разговоры, разговоры без конца и края. Я понимаю их желание отправиться вместе со мной, – ведь без меня они только тени, сливающиеся с подступившими сумерками, отражения в пыльных окнах обреченного на слом дома. Но я возьму с собой только то, что посчитаю нужным. То, что пришло ко мне оттуда, куда я ухожу, и что возвращается теперь вместе со мной, как это извечно установлено той единственной справедливостью, на которую я полагаюсь.
